Юрий Мамлеев - Том 3. Крылья ужаса. Мир и хохот. Рассказы

Сама Аксинья здешняя, слушая все это, так внезапно порозовела, помолодев, что чуть не упала со стула.

Терентьич тоже слушал и все приговаривал:

— Я его не вижу, а он поет! Ох, несуетно сейчас все-таки.

— А вы совершенно компанейский человек, Влад, — грустно-насмешливо сказал Лемуров, подходя к столу.

А через час Влад Руканов исчез на удивление всех, кроме Льва.

Ростислав Андреевич Филипов — властитель бытия, только какого: бесконечного или конечного, — как-то глубинно заинтересовался этим Стасиком Нефедовым. Да и его великий Друг, Дальниев, подогревал этот интерес своим молчанием. К тому же Слава сам высоко оценил в духовном плане и Аллу, и особенно Лену. «Младшей сестрой моей будет», — думал он.

Но если с Леной был ясен путь, то Станислав возбуждал Славу своей непроницаемостью. Все попытки прорваться к его местонахождению с помощью самых кондовых ясновидящих (некоторые из них работали даже на оборонку) — не давали результата.

Наконец слегка внезапно раздался звонок от Дальниева, и тот сообщил:

— Слава, ищи среди непредсказуемых.

Это было уже что-то. О непредсказуемых было известно не понаслышке, и Слава лично знал одного из них: относительно молодого, но крайне, до нетерпимости крупного и отделенного — Всеволода Царева. Отделенным он назывался потому, что был единственным независимым непредсказуемым — Царев не принадлежал ни к людям Небредова, ни к «получертям» Волкова (так их определяли у Небредова). Однако Царев знал и тех и якобы других, учился у Небредова, но быстро ушел в независимое непредсказуемое существование.

Филипов был крепко, но недостаточно знаком с Царевым, уж очень он был обширен и каждый раз казался чуть-чуть новым человеком, даже язык его речи менялся. Это не пугало Славу, но холодок иногда проходил по спине. Уж очень ясен был Царев в своей загадочности.

Жил он на задворках Московской губернии, в шатком дачном, но хорошо отапливаемом домике с телефоном даже. Вообще люди потайной Москвы нового столетия умудрялись жить так, как будто социально ничего не изменилось и волчьи законы дикого капитализма их не касаются. У кого-то от советских времен были квартиры или дачи — которые можно было хорошо использовать.

Другие работали, но необременительно (переводы и тому подобное), третьим — помогали то ли родственники, то ли неизвестно кто (по разным скрытым связям). Кто-то умудрился даже быстро заработать путем «бизнеса» в девяностые годы и потом жить на это — и так далее, и так далее. При всем при том интерес к деньгам как таковым, естественно, не то что презирался: это было даже ниже уровня презрения. Не презирают же клопов.

Филипов отправился к Цареву рано утром. И снова перед ним знакомый садик и великий, завлекающий в свою глубь лес, с тропинками посреди деревьев, погруженных в свои недоступные людям переживания. А Филипов был так погружен в верхний (то есть на уровне чистого сознания) поток бытия, что и не замечал, о чем грезят деревья, хотя мог бы, в конце концов.

Царев встретил его с распростертыми объятиями и с громовым хохотом.

— Славушка! Великий! Сам! Вот не ждал! — вскрикнул он. — Как ты там, в бытии-то?.. Как Дальниев? — Царев перешел на шепот. — Как Друг, как там его супруга… Галя, кажется?

Филипов отвечал, учтиво наклонив голову.

И они прошли в хаотичную комнатушку, где в креслах сидели два кота.

Слава осторожно вглядывался в лицо Царева: не новый ли он чуть-чуть сегодня? «Ведь у непредсказуемого так вполне может быть», — мелькнула мысль.

Царев отличался крайним мракобесием в своей непредсказуемости. О нем ходили слухи, что он-де вызывает с того света голодных и неказистых низших духов и насмехается над ними. Сам Всеволод несколько высокомерно отмалчивался по этому поводу, только пожимал плечами… Зато о своих небывалых сновидениях он рассказывал охотно и с тревожными подробностями. В его снах, видимо, присутствовали эманации, проекции по крайней мере по виду чудовищных существ, но Царев лихо и непредсказуемо с ними управлялся. «Куда они денутся от меня, если они во мне, так или иначе», — поговаривал он за обеденным столом своим друзьям.

Был он человек уже за тридцать, худощавый, с на редкость бледным лицом.

Вид его почему-то пугал порой окружающих, хотя ничего такого устрашающего в его облике не было. «Милый человек», — говорили про него наиболее тупые дамы…

В уютную комнатку, где они расселись у небольшого столика, заглянула миловидная женщина, но Царев отмахнулся: мол, пока не нужна.