Юрий Мамлеев - Том 3. Крылья ужаса. Мир и хохот. Рассказы

Славик Филипов родился в малопонятной семье и так ее напугал, что его отдали бабушке. Бабушка была полуглуха и полуслепа и потому на жизнь реагировала просто. Но ребенок рос сам по себе, смущая даже учителей своей физической мощью и интеллектом, не похожим на интеллект. Его не пугались разве что звезды.

Но уже в юности его физическое тело даже ему самому не давало покоя.

Слишком уж оно кипело какой-то буйной и не совсем понятной жизнью. Эта жизнь, бьющая в мозг, сама ее дикая аура порой подавляла не только окружающих, но и самого обладателя. Тело его отнюдь не было атлетическим, наоборот — необузданно жирноватым, но мощным, как у кабана, и одновременно в чем-то страшно женственным.

И невидимая энергия самобытия, исходящая из этого кипящего, бурлящего, бегемотного тела, подавляла, вводила в грусть и друзей Ростислава, и его врагов.

Один до того взъярился под этим воздействием, что укусил Славика в жирную складку на животе. Другой вообще не мог выносить его присутствия — убегал, прятался, однажды заперся даже в клозете…

Все подобное безумно веселило Славика и превращало его юную жизнь в лихой карнавал.

Но самое удивительное происходило с водкой и с женщинами.

Что касается водки и другой алкогольной субстанции, то Славик побаивался ее хотя бы чуть-чуть похлебать. А когда употреблял, то впадал в такое неописуемое веселие, что был опасен для самого себя. Глаза, даже после пятидесяти граммов водки, наливались кровью, а из уст вырывались всякие бессвязные поэмы. Выпив эти пятьдесят граммов, он мог легко выучить наизусть Гомера. И самое страшное было то, что он не знал, куда себя девать от распиравшей его тогда дикой радости. Двери открывал только ударом головы.

Радость была такова, что тело становилось неуязвимым для таких ударов по нему, которые свалили бы любого чемпиона-атлета. В таком состоянии он любил целовать коров, если оказывался в деревне.

Но с женщинами было гораздо хуже, чем с алкоголем. Славик на них действовал как змея на муху. Они сами падали, когда он только приближался к ним в соответствующей обстановке. Сначала ничего, первые две-три минуты — звериный стон исходил от них, потом стон переходил в сумасшедший визг наслаждения, настолько сладострастный, что и чертям на том свете становилось тошно. Затем визг входил в безумный рев, но внезапно рев исчезал. Возникала жуткая тишина. И происходило самое главное: женщина превращалась в овощ.

Глаза меркли, члены не двигались, прекрасные уста молчали, и такая безмолвная неподвижность продолжалась полчаса, час-другой после оргии.

Славик мог хлопать ее по щекам, переносить, в принципе, мог бы и съесть — женщина была неподвижна, и если на нее как следует взглянуть со стороны — то она действительно всем своим неподвижным и стертым телом напоминала овощ.

С течением времени овощ оживал, и его последующая жизнь превращалась в законченное безумие: с одной стороны, женщине хотелось повторить, до судорог во всем теле, с другой стороны — ужас перед превращением в овощ бил по ревущему сексуальному влечению. Одним словом, была сплошная блудожуть.

Многие, естественно, попадали в психиатричку и не сразу приходили в себя.

От одного такого овоща у Славика и появился сынок-сосунок Гена. У самого этого овоща умственное развитие остановилось на целые годы.

Однако после такой несусветной юности Слава Филипов кардинально изменился. Некоторые древние учения, почерпнутые из книг и манускриптов, стали его практикой, другие он прочел в своем уме. И к своим сорока годам это уже был не Славик, а Ростислав Андреевич Филипов плюс тайные имена. Тело свое он обуздал, хотя срывы бывали, и одно время не так уж редко. Но в целом покорил. Однако главная тенденция осталась: желание бесконечной жизни, точнее — бытия. А поскольку на тело надежды не было — все равно сгниет, Слава черпал бытие свое из более надежного источника. Источник находился в нем самом, в тайниках его сознания и души, и он научился открывать потаенные двери. Это был бесконечный поток осознанного бытия, более тонкого, чем телесное, но, по-видимому, не подверженного смерти и разложению. Слава строго соблюдал в мистических исканиях многотысячелетнюю традицию. Радости его не было предела, и наслаждение его бытием своим было уже непорочным. Он даже хихикал над смертью и хамил ей, будучи уверен, что открыл в самом себе бесконечную жизнь, которая будет течь в нем как река, как первоисточник, несмотря на смену форм жизни и цепь рождений.