Юрий Мамлеев - Том 3. Крылья ужаса. Мир и хохот. Рассказы

Зато Эдик-мясник, расчленивший труп Ирочки, быстро почему-то пошел в гору. Карьеру серьезную осуществил (в теневой экономике). Верно, долго-долго ее подготавливал… Говорил он теперь почти лишь по-английски, купил шляпу и дорогой автомобиль иностранной марки. Только по ночам слышался иногда случайным прохожим его хохот (жил он на первом этаже при открытой форточке) — но не зловещий хохот, а здоровый, рациональный.

Люда сменялась довольно быстро — и тут же уехала в Боровск, к Гале. Без Галиного же пения — невероятных, лесных песен почти доисторических времен — чего-то стало совсем не хватать в доме номер восемь по Переходному переулку. Сверкал только иногда где-то в темноте глаз Анастасьи Петровны — но саму старушку никто не видел, словно она ушла на тот свет, а глаз свой оставила на этом. И пугались поэтому обыватели ее взгляда: «не наш, не наш взгляд то», — шептались они потом по углам.

Лишь у «обороченной» дворовой кошки (бывшей ведьмы) шерсть вставала дыбом при виде сверкающего глаза Анастасьи Петровны…

Кладбище стали уныло отстраивать. Навезли цементу, кирпичей, плит — показались и деловые рабочие. Кто-то уже видел на бугорке тень Настеньки. И опять кувыркались в траве, ловя свое бытие, мудрые обитатели дома номер восемь.

Но страннее всего произошло с Мефодием. Обыватели даже решили, что он совсем сошел с ума, потому что вдруг позабыл про тени.

— Теней нету, теней! — кричал он истошным голосом, кувыркаясь на своей лужайке. — Тени другие стали! Не могу-у-у-у!

И его вой «у-у-у» раздавался во всех уголках дома.

— Весь мир невидимый переменился, Терентий! — покраснев от напряжения, орал он лежащему на земле инвалиду. — Встань, наконец! Что же будет, что же будет?! У-у-у-у! У-у-у-у!

Но вой его оставался одиноким.

Сначала Алле снилась тьма. Потом она услышала во сне свой голос, точнее крик: что будет?! какими станут люди?!

Она проснулась и ощутила около себя странную пустоту. Мужа в кровати не было. «А кажется, он как будто говорил, что выйдет рано утром за молоком», — подумала она.

Комната казалась опустевшей без ее Стасика. Но она сладко потянулась. Заглянула в окно, в спокойное до ужаса небо. «Туда идти далеко, там нас нет и не будет», — мелькнуло в ее уме. И блаженство собственного тела захватило ее. Глаза светились, и было ей двадцать девять лет от роду. Утробное счастье растекалось по всем клеточкам ее тела, по самым уголкам, нежным и мягким. Ей захотелось вдруг завыть от радости самобытия. И она, не стесняясь, завыла.

Но в этом вое были оттенки ужаса. Ужас от того, что блаженство тела — временно и смерть где-то здесь, как всегда. И ее торжествующий крик обрывался порой в бездну и в страх. И тайная угроза смерти превращала блаженство в огненное существование тела, в безумие. Все рушилось, и все было на месте.

Вспомнив о разуме, она внезапно затихла. Вой перешел в мертвую тишину.

Алла чувствовала, что ее дух помещен в оболочку, называемую плотью, но там тепло и уютно, и в этой оболочке — ее защита от незримых демонов, блуждающих в невидимом. Алла погладила свою ножку. В конце концов, она счастлива, оттого что жива. Чего еще надо? Нет, надо много, много. Чего?

Жизни — огромной, все заполняющей, полубессмертной. «Пока в небо не надо», — думала она.

Разум заставил ее встать. «Утро, черт его побери! — подумалось ей. — Где же Стасик, куда он пропал? Наверное, ищет вкусненькое».

Накинув халат, Алла подошла к зеркалу — огромному, верному, висящему в гостиной. Квартира была не без антиквариата, в шестнадцатиэтажном доме в переулке за Зубовским бульваром около Садового кольца.

Зеркало светилось, настолько оно являлось чистым и вбирающим в себя.

Алла долго, долго всматривалась. И внезапно вздрогнула. В сиянии своих глаз она увидела мертвую точку. Две мертвые точки в каждом. Она стала пристально вглядываться в них. Алла часто смотрела на себя в зеркало, но никогда безумие не овладевало ею, даже когда она глядела внутрь себя подолгу, медленно и неподвижно, грезя о бессмертии. Но сейчас что-то екнуло в родимом сердце, слышать биение которого она тоже любила. Нет, не сумасшествие, а гораздо хуже, словно оборвалось привычное бытие. Хотя подумаешь: всего лишь две мертвые точки. Но она не могла оторваться от своих глаз. Вдруг точки исчезли. И тут же она взвизгнула от ужаса: ее волосы стали казаться ей золотистыми, шевелящимися змеями. Мгновенно видение (или прозрение, как угодно) исчезло, но в глазах опять возникли две мертво-черные точки. И тогда в зеркале, где-то в углу, появилось отражение Станислава, ее мужа. Она обернулась: Стасик! — и задрожала всем своим блаженным телом.