Юрий Мамлеев - Том 3. Крылья ужаса. Мир и хохот. Рассказы

— В конце концов, важна практика, — сказал он. — Только практика, то есть реализация Вечного внутри нас… И здесь важен наш конкретный русский метафизический путь — наш опыт высшего «Я». В нас ведь это очень глубоко сидит… И чего ты сомневаешься? Неужели в Боге меньше бытия, чем в человеке?! Смотри не переосторожничай, знаю я эту твою высшую трусость…

— Известны два пути, — резко ответила Люда. — Один — вверх: жертвуя низшим, разрушая его в себе, вплоть до Эго, ради высшего абсолютного «Я». Второй — жить… жить… но жить не как все эти несчастные людишки на этой планетке, которые и рта не успевают открыть, как умирают, а тысячи, миллион лет, целую длительность здесь ли, где еще, но непрерывно, не уступая, удерживая ценное в себе… Остановить и сохранить себя, не уходя в Неизвестное, не разрушаясь, не трансформируясь… если не считать, конечно, уже самых неизбежных мелочей…

— Тихим таким демонизмом попахивает от этого вашего второго пути, Людочка, — ответствовал Петр. — Вспомните: договор с дьяволом, вечное тело…

— Но, во-первых, это не мой путь…

— Ах, вот вы про что! — вмешалась опять Галюша, всплеснув руками. — Демонов и я не люблю, но, по мне, такая бы еще долго, ой как долго в теле бы пожила. Уютство, то какое, прости Господи… Раек сладкий, раек, да и только!..

На двор между тем вышел довольно странный пожилой мужичок Мефодий, чумной, востроносый, и глазом своим внутри себя замутненный. Про него ходили разнообразные полулегенды. Например, что живет он не с женщинами, а с их тенями, и во время любви ползет вкось, в объятья их теней. Многие от этого истории приключались. Странноватый был мужик, одним словом.

Мефодий мутно оглядел всех троих, сидевших на скамейке, и швырнул в Людину тень небольшую палку. А потом быстро сделал гимнастику, вниз головой.

Все это немного отвлекло друзей от чистой метафизики. Галюша вдруг вытащила, словно из-под земли, бидон еще холодного квасу, а Люда принесла закуску и наливочку. На дворе было почему-то одиноко, а Мефодий отличался своим непьянством.

Приютились. Черные птицы пронеслись над их головами, и зашумели в ответ деревья.

— Не видим, не видим мы многого, — проверещала в ответ Галюша.

Первый утробный глоточек прошел за бытие — за вечное и неделимое. Галюша даже немного всплакнула. Петр же, обернув свой лик к Люде, убеждал ее:

— Страх твой, Люда, очень простой источник имеет: атеизм в детстве. Всех нас в свое время накрыл этот ужас: такова уж современная цивилизация. Ведь впервые человек один на один со смертью оказался, без веры. А в детстве, ой, ой как все остро воспринимается, вот и залез некий животный ужас в душеньку, еще бы; я один, кругом тьма, и я умру, и уйду в эту тьму навсегда. Да к тому же дух стал уже пробуждаться, у некоторых даже в очень юном возрасте, бывает, вот и получилось, что даже все, что вечным полагать нужно, разум, дух, держится только в одной точке, в одном теле, и разрушится эта точка — тогда и все погибнет, даже самое дорогое, «я», сознание. Вот откуда и вошло в нашу душу это судорожное цеплянье за жизнь, эта истерика. Ведь согласитесь, даже в девятнадцатом веке такого не было. О, конечно, потом, я имею в виду нас, все восстановилось, пришло в нормальное состояние, вернулась вера в Бога и в абсолютность бытия, но ведь это потом, по мере самодвижения разума. А тот ужас, тот страх безумный вошел с детства, в кровь, и в плоть, и в темные глубины души тоже, и пусть разум его вытеснил из сознания, где-то в наших глубинках, закоулках, он еще живет. Это уже я про вас лично говорю, дорогая моя Людочка…

— Ах, вот как, — рассмеялась Люда. — Но учти, Петр, этот атеизм, — или, точнее, страх, вероятно, не так прост, как кажется. Не исключено, он просто символ чего-то иного, страшного, чего нам не понять. Легко высмеять атеизм, но трудно уничтожить страх, тем более что он может быть намеком на совершенно другую, уже не «атеистическую», а метафизическую ситуацию…

— Хватит, хватит, — вздохнула Галя. — Договорились. Все вы, может, не правы по-своему. Давайте-ка лучше хлебнем немного, чтоб каждая жилочка внутри задрожала. Пока живы.

Прошел хохоток.

— А время и я не люблю, — умильно продолжала Галюша, вытирая платком сальные губки. — Когда выпьешь, время немного утихает, не так бежит. Я помню, Люда, тот наш разговор о времени… Ох!

Мефодий опять приблизился к ним. Был он, замутенный, молчалив, но на этот раз заговорил:

— Может, на кладбище хотите прогуляться. Я люблю…