Юрий Мамлеев - Том 3. Крылья ужаса. Мир и хохот. Рассказы

И непредсказуемые действительно ушли в глубь Москвы, откуда о них — ни слуху ни духу. Не появлялся на поверхности ни нежный Левушка Лемуров, ни лихой Влад Руканов. А Волков вообще исчез — говорили, что укатил в дальнее зарубежье. К Цареву, разумеется, все это не относилось — после чтения, слух о котором разросся, все потаенные поняли, что «непредсказуемость» его была только маска, а об его истинном лице после того чтения никто не мог и думать. «Не для мыслей он создан, этот Царев», — сурово бормотал о нем бродящий Степан.

…И в тот день, когда Степан произнес эти слова, Митя на краю дачного поселка приближался к одиноко заброшенному домику своего давнего, загадочного и скрытого от посторонних глаз друга Ильи Семенова. Друг этот заигрывал с небытием и потому скорее был бывший друг.

Митя и сам не понимал, почему туда идет. Вся эта история со Стасиком и его почти неописуемым состоянием как-то поколебала ум Мити, и ему захотелось к чему-либо прильнуть. Он просто стал терять ориентиры, даже в бегстве от самого себя.

…Вечерело. Раза два Митя обошел вокруг дома, не решаясь постучать.

Домик-то был относительно хиленький, забор — тоже, и проще было заглянуть сначала в окно. Но в окне была одна тьма. Митя, нагнувшись, различал только странные, еле двигающиеся тени. Но одно окошечко было слегка приоткрыто. Как раз в ту комнатку, где у стены спиной к окошечку сидел Илья. От всего дома веяло такой пустынностью и безразличием к тому, что на земле и вокруг, что впечатлительный Митя содрогнулся до пояса. Ему показалось, что мир — умер, а есть только этот дом, погруженный в небытие и тьму. В приоткрытое окошечко Митя смертельно боялся заглянуть и остановился рядом, затаив дыхание.

Внутренне он не знал теперь, от кого бежать — от себя или от этого дома, переселившегося в смерть. И вдруг он услышал пение. Это пел Илья.

…Оно было ни на что не похоже, это пение. Не было слов, но безумно-таинственные звуки были, не знаемые на земле, от которых Митя внезапно стал медленно холодеть. Он стоял как вкопанный, а безграничный, бездонный холод медленно охватывал его, двигаясь вверх по телу, к сердцу.

Такова уж была эта песня Ильи — песня небытия и смерти, и тихие звуки ее превращали все живое в холодный сгусток погибели земной жизни. Мертвая тишина этих звуков убивала наповал.

Митя все понял и решил бежать. Однако ноги, закоченев, не двигались.

Усилием воли он пробудил в себе вечного бегуна, того, кем он был на самом деле. Это позволило ему сдвинуться с места — чуть-чуть, немного, ибо мертвые звуки замораживали дух, и еще мгновение — и все, конец, но в последний момент мастерство бегуна спасло Митю.

…Он бежал так, как никогда не бежал от самого себя. Полями, дачами, автомобильными дорогами, мимо многоэтажных построек — он мог долго бежать, и по мере бега Митя очухивался, холод ушел из всех клеток тела, а он, не веря своему спасению, визжал: «Я нашел сам себя… Я все понял… Теперь я буду бегать не от себя, а от небытия… Ха-ха-ха! Ха-ха-ха!» И он бежал, ловкий в этом деле. А потом уснул, рухнул на пол в квартире подмосковного своего приятеля, который впустил его и решил, что Митя сейчас «в чуде».

Что касается Лютова, то он улетел в далекую страну. Летел ночным рейсом, в самолете было немного пассажиров. Лютов поглядывал иногда в иллюминатор и часто бормотал: «Где же Петя?.. Где Петя?.. Где Петя?.. Петя где?!» Появилась луна, и ему показалось, что Петя может быть там.

Приземление прошло благополучно.

…Тем временем в Москве жизнь продолжалась. У Аллы, собственно говоря, была не жизнь, а праздник. Стасик прямо не по дням, а по часам врастал в земное существование. Хотя хлопот в связи с этим было предостаточно. О возвращении, к примеру, в институт, где его похоронили, не могло быть и речи. Директор вообще все отрицал: и жизнь Станислава, и его смерть.

Водитель, который должен был везти на кладбище Станислава или человека, похожего на него, вздрагивал при одном упоминании о Стасике. Но поскольку Алла и Лена были связаны и с Интернетом, на компьютере Станиславу устроили надомную работу в этой сфере. Человек явно врастал. И хохот его становился нормальным, и пел он по-человечески.

Но все-таки небольшие странности оставались, точнее — случаи. К примеру, однажды на улице Ксеня и Алла буквально на минуту оставили Стасика одного — и сразу, в тот же момент, перед ним возник человек не совсем постижимого вида, и Станиславу показалось, что этот полунепостижимый подмигнул ему — хотя Стасик лица его почему-то не разглядел. Да было ли у него лицо? И еще Стасику почудилось, что в его собственном уме мелькнула мысль незнакомца: «Как это вы умудрились вынырнуть?»