Юрий Поляков - Как блудный муж по грибы ходил

Едва закрыв дверь в комнату, он пустился в домогательства, но для юной супруги сама мысль о выполнении долга была омерзительна до противоестественности. В лейтенанта же точно вселился похотливый черт. Тоня сначала онемела от ужаса, ведь до этой ночи она как бы великодушно дарила себя, склоняясь на уговоры и даже порой выдвигая встречные требования по ведению молодого домашнего хозяйства. А тут такое подлое насилие! Она стала отбиваться, а Свирельников от этого словно озверел и в результате, конечно, возобладал, да еще с пьяной, изматывающей неопытную женщину неутомимостью. Мало того, он сумел добиться от оцепеневшей в ужасе супруги той телесной новизны, в которой она ему ранее решительно отказывала, полагая, что так неприлично далеко сексуальные эксперименты в постели заходить не должны. (Интересно, как далеко они зашли у нее с Веселкиным?)

Наконец внутрисемейный насильник бесчувственно исторгся, изнемог и уснул, а она прорыдала всю ночь. Два раза он вставал напиться воды, а она все плакала. Окончательно лейтенант проснулся уже днем в похмельном отчаянии, протрезвев и сообразив, что спьяну натворил скотских безобразий. Тоня сидела, до горла закутавшись простыней, и с ненавистью смотрела на него красными от слез глазами.

– Ты давно проснулась? – спросил он.

– Давно.

– Ну что ты на меня так смотришь?

– Как?

– Нехорошо.

– Нехорошо? А если бы я тебя задушила во сне, как Рубцова? – тихо поинтересовалась она.

– Какого Рубцова?

– Поэта.

– А-а… Его разве задушили?

– Да, задушили,

– Кто?

– Жена.

– А за что?

– Да вот, наверное, за то же самое!

– Прости!

– Нет! Никогда! Я уезжаю.

– Куда?

– В Москву. Мы разводимся!

– Как разводимся? – оторопел он.

– Через загс. Когда нет детей, разводятся через загс!

Кто знает, служи он где-то в Союзе, пусть даже на Камчатке, откуда можно, взяв билет, улететь в Москву, его семейная жизнь, наверное, на том и закончилась бы. Но из загранкомандировки жена военного просто так убыть не могла: дело-то государственное, а замполиту не объяснишь, что ее муж, офицер Советской армии, оказался постельным скотом. Поняв это, Тоня окаменела, как умеют каменеть гордые женщины только в начале брака, от самых первых обид. Два месяца Свирельников буквально на коленях вымаливал пощаду, став таким трогательно нежным и образцово заботливым, что еще чуть-чуть и перешел бы в корпускулярно-волновое состояние. Наконец он был полупрощен, но к тому времени стало ясно, что жена беременна, и беременна неудачно. Хотя до той проклятой ночи они не пропустили почти ни одной, впечатлительная Тоня была убеждена, что зачала в том самом пьяном измывательстве. А когда случился выкидыш, окончательно утвердилась в этом. По-настоящему она никогда не забыла Свирельникову того новогоднего кошмара, хотя сама оскорбительная новизна потом, с годами, ей даже понравилась.

И кто знает, вдруг подумал Михаил Дмитриевич, может быть, в Тонином решении «заказать» его сыграла какую-то, пусть ничтожную, роль давняя женская обида, тот неродившийся ребенок? Он вдруг заметил, что теперь, приняв решение, думает о бывшей жене без гнева и злобы, словно о давным-давно ушедшем из жизни человеке. Глянул на светящиеся стрелки часов: «Нет, пока еще не ушедшем!»

Михаил Дмитриевич очнулся и стал смотреть на дорогу. Казалось, джип, точно световой бур, стремительно сверлит темноту.

«Нет, не бур… Скорее: “мракокол”, как ледокол… Или: “ночекол”… Нет: “темнокол”. Да, конечно, “темнокол”! Тоньке бы понравилось… Интересно, с Веселкиным она в слова играла? Вряд ли… Хотя, когда сговаривались, могла сказать ему что-нибудь вроде: “Знаешь, кто я теперь?” – “Кто?” – “Мужегубка”! – “Без всяких-яких…”»

– Канал! – сказал Леша.

– Что?

– Канал проезжаем…

– Где мы?

– Дмитров объехали.

– А с ребенком у тебя хорошие отношения? – спросил Свирельников.

– Очень хорошие.

– Он знает, что ты не отец?

– Знает… – вздохнул Леша.

– А своего чего не заводите?

– Резус…

Слева, из-за невысокого холма, тянувшегося вдоль канала, показалось долгое белое трехэтажное здание с лоджиями вдоль всего фасада. Странный дом сиял огнями и оглашал ночную окрестность гулкой музыкой, а на плоской крыше танцевали, размахивая руками и надламываясь, люди. Казалось, жильцы этого странного обиталища дружно отмечают какое-то свое, общее для всех, буйное торжество. Свирельников сообразил, что никакой это не дом, а возвращающийся в Москву теплоход: по борту ёлочным золотом мерцало название «Иван Поддубный».