Клаудио Магрис - Дунай

Языковой вопрос осложнял отношения и внутри славянского братства, препятствуя его укреплению. Часть чехов (возглавлявших движение австрославизма) призывали использовать в качестве письменного языка чешский, в том числе в Словакии, чтобы обеспечить своему политическому движению единство и силу; словацкий должен был стать диалектом, домашним языком, играющим подчиненную роль. Подобной точки зрения придерживался даже Ян Коллар, выдающийся словацкий поэт и ученый, ассимилировавшийся среди чехов, однако его соотечественники не могли согласиться с подобным решением, понимая, что оно уничтожит их как самостоятельную нацию, они отстаивали автономность своего языка, обсуждая его варианты и сферы употребления.

Тогдашние разногласия, проявляющиеся и сегодня в соперничестве между чехами и словаками, подрывали единство славянского освободительного движения, особенно австрославизма. С одной стороны, словаки как нация, жившая обособленно и сохранившая первозданный облик, претендовали на роль подлинной, первозданной колыбели Славии, древней единой цивилизации, поэтому им были особенно близки другие славянские крестьянские народы, например рутены и словенцы. Еще в XVIII веке Ян Балтазар Магин подчеркивал сохраненную, первозданную чистоту словаков и опровергал в написанной на латыни «Апологии» очерняющие его народ утверждения, которые принадлежали профессору университета города Трнава Михалю Бенчику. Ян Коллар, перешедший на чешский и писавший на чешском, хотя он был словаком, выразил восторженные славянофильские взгляды в поэме 1824 года «Дочь Славы». Именно в Словакии раньше и с большей силой, чем среди чехов, распространился славянофильский мессианизм.

Посеянные семена давали разные, зачастую противоположные плоды. Один путь развития был связан с прорусским панславизмом, другой — с австрославизмом (его отстаивал такой упорный лидер, как Милан Годжа, разделявший воззрения и планы Франца Фердинанда, который мечтал о создании триединой империи). Но если исповедуемый чехами австрославизм давал самим чехам надежду занять в будущем видное положение и добиться желаемого переустройства империи, словакам (подвергавшимся мадьяризации и отделенным от чехов) этот политический проект не предлагал никакого выхода, не давал надежды расстаться с положением малого народа: поэт и патриот-революционер Штур, участвовавший в событиях 1948 года, в конце жизни написал книгу «Славия и мир будущего» (изданную посмертно на русском языке в 1869 году под названием «Славянство и мир будущего»), в которой он предрек распад габсбургской империи.

Словацкая литература, как объяснил мне ученый, член Академии наук Станислав Шматлак, в ходе суда над всемирной историей выступит на стороне обвинения, свидетельствуя о присущем истории страшном «духе уничтожения», как называл его Ницше. В статье, написанной по случаю прошедшего в Праге Конгресса борцов за мир, Шматлак напомнил о традиционном миролюбии и нелегкой судьбе своего народа — эта мысль красной нитью проходит через всю словацкую литературу, от «Gentis Slavonicae lacrimae, suspiria et vota» [78] «Народа словацкого слезы, вздохи и желания» (лат.). Якуба Якобеуса (1645) и «Desideruim aureae pacis» [79] «О стремлении к драгоценному миру» (лат.). Михаля Инститориса (1633) (сочинений на латыни, оплакивающих и осуждающих трагедии войны) до появившихся в роковом 1914 году «Кровавых сонетов» Гвездослава, одного из отцов национальной поэзии, памятник которому украшает площадь почти каждого большого или малого города.

Современная литература нередко обращается к этим темам: в одном из стихотворений Мигалик описывает мечты служанок, в стихах Валека рассказывается о жизни старенькой бабушки, течение которой словно подчинено ударам хлыста, о равнине, исполосованной колесами барских колясок, — на дне колеи скапливается кровавый пот. Франтишек Швантнер, плодовитый и яркий прозаик, в замечательном рассказе «Сельский священник» описывает робкое, смутное пробуждение нравственно-политического сознания (во время национального антифашистского восстания 1944 года) у крестьян, которые на протяжении столетий подчинялись привычному, неспешному ритму, смене времен года, аграрному циклу, жизни земли. Винсент Шикула в своей прозаической трилогии излагает историю народа, увиденную его глазами, глазами темных, угнетенных классов. Роман Петера Яроша «Тысячелетняя пчела», прославившийся после того, как в 1983 году на Венецианском кинофестивале показали снятый по его мотивам фильм — семейную сагу, повествующую о судьбе семьи каменщиков из деревни под Липтовом.