Владимир Кантор - Наливное яблоко - Повествования

Встречая меня на психодроме — во дворике перед университетом (и осенью, и весной все тут торчали: зубрили, флиртовали и просто шалберничали), Викентий всегда поднимался со скамейки, чтобы я его заметил, и взмахивал приветственно рукой:

— Борис!!

А когда я подходил ближе, стараясь держаться независимо и не показывать, что завидую старшекурсникам, запросто болтавшим и сидевшим в полуобнимку с университетскими красотками, он подвигался, снимал свой огромный портфель, чтобы освободить мне место, и гудел сквозь бороду, ласково на меня поглядывая:

— Рад тебя приветствовать.

Я пожимал ему руку и садился рядом. Пусть все видят, что у меня есть взрослый друг, что у нас дела и что именно поэтому, а вовсе не потому что стесняюсь, не обращаю я внимания на красоток. А тогда все виделись красотками. Но подойти познакомиться я робел. Мне казалось, что это слишком серьезно, что мужское желание пофлиртовать оскорбительно для женщины. Спустя несколько лет одна из тогда мною отмеченных симпатичных девиц говорила, слегка в нос и растягивая слова: «Ты на первом курсе ходил та-акой нетро-онутый». А я был серьезен, даже чересчур. И не просто по неопытности, но и по воспитанию, и по натуре.

Викентий тоже был серьезный, такой же. Мы беседовали только о книгах. Впрочем, можно ли назвать беседой такой диалог?..

— Достал что-нибудь новенького? — спрашивал я.

— А ты? — отвечал он вопросом на вопрос.

И мы принимались выгружать из портфелей свои находки.

Что ж, таковы были все наши разговоры. Но с ним у меня хоть общая тема нашлась, с другими же я поначалу не мог найти никакой темы, особенно с девушками. Однако, по правде сказать, такие отношения меня вполне тогда устраивали. Мне казалось, что видимость дружбы с взрослым и мне придает облик опытного в жизни человека. На какой-то момент выглядеть опытным стало для меня самым важным. Викентий тоже не делал попыток к подлинному дружескому сближению. Хотя инициатива, как я думал, должна от него исходить. Ведь он — старший.

Прошла неделя, затем другая. Нас в группе стали называть дружками, корешами, соседями (мы и сидели на занятиях рядом). Я сейчас иногда не замечаю, как в пропасти времени исчезают неделя за неделей. Так всегда бывает при налаженном быте, стабильной работе, устоявшейся жизни. А в молодости недели тянутся как годы. В несколько дней складываются дружбы, определяется отношение к миру, к власти, к любви, причем полное и окончательное…

И через пару недель я решил выяснить с Викентием наши взаимоотношения. И вот почему.

Возникают вдруг в отношениях такие состояния, которые не выговариваются словами, но которые можно почувствовать. И вот я почувствовал — по той предупредительности, с какой он протягивал мне сигарету, по тому вниманию, с каким выслушивал мои реплики, — что он меня уважает, причем, похоже, всерьез уважает. Для подростка, перерастающего в юношу, это и лестно, и удивительно, что взрослый заметил в тебе Другого, да ещё и равного себе. Пару раз в аудитории, похлопывая меня по плечу, он гудел сквозь усы в присутствии наших сокурсников: «Ну, старик у нас — выдающийся человек!» Гудел как бы с некоторой иронией, но иронией ласковой, той, которая звучит не издевательски, а подчеркивает прямой смысл высказывания. И мне стало хоть и лестно, но одновременно немного неспокойно. Что я ему!..

Конечно, самомнение у меня тогда было юношески титаническое, и духовный свой мир я ценил весьма высоко. Разумеется, я считал себя предназначенным нечто совершить, изо всех сил читал, вёл записную книжку, писал рассказы и даже задумал сатирическую повесть о школе. Причем, надо добавить, что школу я понимал как микромир, в котором- отражается все наше общество…

Но он-то ничего такого про меня не знал. А — уважал.

Года два спустя, уже подначитанный в «самиздате» и «тамиздате», наслушавшись разговоров, я мог бы подумать, что он не случайно мной интересуется, что вполне может, если и не служить, то, во всяком случае, информировать о настроениях кого надо. Хотя правильно, что не подумал. Какой от меня мог быть интерес и информация! А завербовать? Но я был настолько молодой лопух, щенок, что даже и не понял бы, о чем речь, а, поняв, мог обрушить всю силу молодой порядочности на вербовщика. Нет, такой идиот никому не был нужен.

Сейчас, когда я восстанавливаю всю последовательность наших встреч и бесед, мне трудно припомнить, что меня подтолкнуло затеять тот нелепый, мучительно неловкий для меня самого разговор. Но тогда, значит, мне казалось это возможным, раз я решился, несмотря на мою скованность и замкнутость.