Владимир Кантор - Наливное яблоко - Повествования

Тогда такое выражение было внове. Но официант ответил в тон:

«Что, Лева, подставлять задницу?»

«Зачем она мне нужна? — сказал Лева грубо, но смеясь. — Неси правильный счет».

Музыка за шторами играла, потный воздух от танцующих и пьющих в зале протискивался и к их столику. Да и официант то входя, то выходя нес этот воздух с собой. Он снова явился, в белой курточке официанта, краснощекий, слегка прыщавый, угодливый, и протянул Леве новый счет:

«Ты уж извини, Лева, народу много, обсчитался».

«Не обсчитался, а обсчитал, дорогой, — поправил его Лева. — Вот теперь правильно. А чтоб ты не думал, что я жадный, я тебе эти шестьсот рублей сверху кладу. Доволен?».

«Конечно, доволен, — сказал официант, — ты уж извини. Еще что-нибудь хотите? Могу за счет заведения».

Тогда это тоже было в новинку, во всяком случае, Глеб про такое не слышал.

«Ты пока иди, — ответил Лева. — Мы пока тут посчитаемся».

Глебу стало скверно. Он-то знал, что сорок рублей — весь его капитал.

Лева взял счет, ещё раз помял его в руках, потом осмотрел компанию сидевших за столом. Достал теперь ручку с золотым пером (а все уже стремились к шариковым ручкам), признак богатого джентльмена, что-то написал на обороте счета. Потом очень внятно произнес:

«Я ведь не обязывался за всех платить. Надо по справедливости разделить на тех, кто здесь ел и пил».

Голос его стал глухой и какой-то бесповоротный. Так говорят блатные, когда ты у них во власти. Он похолодел, в груди стало пусто. Возникло чувство, что по собственной глупости, русской жажде халявы вляпался в крайне неприятную историю. Парни с рыбзавода вдруг вскочили: «Нам бы пока в туалет».

«Сидеть», — очень тихо сказал Лева, голосом без эмоций. И парни присели. Только затравленно поглядывали друг на друга: мол, ты меня втянул в историю. Лева не улыбнулся даже на эти комические переталкивания. Глеб сунул руку в задний карман брюк и вынул четыре красных бумажки по десять рублей. Что такое портмоне, он тогда и не знал, первый раз у Левы увидел. Это казалось предметом далекого буржуазного прошлого. Такими прошлыми вещами иногда удивляла его квартира друга Эдуарда, квартира начала тридцатых годов, когда Эстония была ещё буржуинской. Как говорила его жена: «Даже когда дома еды мало, достаем родительский хрусталь, и кажется, что все в норме».

Так вот портмоне у Глеба не было, а сорок рублей имелись:

«Лева, — сказал он очень осторожным голосом, чувствуя испуг сидевшего рядом Юлева, — я же тебе тогда говорил, что у меня всего сорок рублей».

«Зачем мне твои сорок рублей, брат, — возразил вдруг Лева. — Я же с братьев не беру. Я тебе говорил это. А сегодня ты мне брат, и друг твой эстонский тоже мне брат. С девушек никогда ничего не брал, кроме того, что сами давали. А так — всегда угощал. Любить женщин люблю, но денег с них никогда не беру. А вот эти двое, — он ткнул рукой в парней, — явились сюда, хотя я их не приглашал. Ладно, я добрый. Но вот зачем они над больным актером смеялись. Так только плохие люди делают. Вот они свою долю и внесут».

«Сколько?» — хрипло-писклявым голосом спросил старший из них.

«Посмотрим, посмотрим. Хоть вы и плохие люди, но Лева не жестокий человек. Да, так. Я заплатил две тысячи четыреста. Сто рублей этот кстати, сдачи так и не принес. Ладно. Ну, шестьсот я дал на чай, это вас не касается, это мое дело. Остается тысяча восемьсот рублей. С братьев и девушек не беру. Значит, платим мы трое. Чтобы понимали, что Лева не жлоб, тысячу рублей беру на себя. А с вас с каждого по четыреста».

Чтобы понятен был ужас, который ясно проявился на лицах парней, надо вспомнить, что подручные (а ни даже рабочими не были) получали рублей восемьдесят, максимум — сто двадцать. И в ресторан они ходили, видимо, в расчете на халяву, на потанцевать и потискаться, в крайнем случае, могли наскрести на пару кружек пива. А тут им вдруг обломился королевский ужин. И все бы с рук сошло, если бы не вылезло хамское нутро.

Девушки сжались, ожидая недоброго. Это видно было. Их тупенькие белобрысые не очень уже молодые мордочки побелели от напряжения. Всякого, наверно, они навидались в своей жизни. И могли предполагать самое плохое.

Парни вжали головы в плечи, принялись выворачивать пустые карманы, толкая зло-трусливо друг друга, мол, ты меня сюда затащил. Пересчитывали трешки и рубли. Потом униженно посмотрели на Леву и замотали головами, а парень постарше пробормотал, что всего у них восемнадцать рублей. Теперь, вспоминая эту историю, Глеб поражался, насколько серьезно тогда все воспринималось. А пацанам максимум было лет по семнадцать, да и грозному Леве не больше двадцати шестидвадцати семи. Самому Глебу было тридцать, похоже, он был старше всех. Но ситуация заманивала, затягивала. И как можно научиться стоической (или кинической, или христианской) мудрости стоять выше или вне происходящего. Чего бояться? Смерти? Но ещё Эпикур писал, что когда ты есть, смерти нет, а когда есть смерть, то тебя нет. А все равно человек нервничает, никуда не деться от физиологии.