Владимир Кантор - Наливное яблоко - Повествования

Он сказал это так, будто жена была оракул, будто не было, помимо нее, у него других женщин, не говоря уж о Диане, которой он купил четырехкомнатную квартиру, объяснив Глебу:

«Не хочу, когда буду разводиться, оказаться в твоем положении — без крыши над головой».

Лицо Клавдия за ту пару лет, что он прожил в Англии, изменилось. Повзрослело, что ли? Да и сам он раздвинулся в плечах, появился явный, хотя пока и не очень большой живот. Кажется, даже ростом стал выше, голову держал вздернутой. А лицо пополнело, стало мясистее, особенно крутым стал подбородок, под которым рос уже второй. Над толстым с явной горбинкой (раньше была незаметна) носом, темнели крупные глаза с постоянным выражением неприязни ко всему миру, сознанием собственной значительности. Все это придавало лицу Клавдия важность почти что римского императора. Нет, от него помощи не дождешься! Эх, если бы снова махнуть в Таллинн и найти Лёву!… Да, эстонцы!…

Глеб вспомнил, как с помощью друга эстонца Эдуарда Мумме снимал на заливе в Хаапсалу что-то вроде дачи, куда вместе с семьей взял и тринадцатилетнего брата Клавдия. Тогда у Глеба вышла первая большая статья о русском полузапрещённом мыслителе в одном из центральных журналов. Глеб получил сразу шестьсот рублей, что при семидесятирублевой месячной стипендии казалось богатством. И эстонский друг предложил поехать в Эстонию, на море. Они и поехали. Денег все равно было в обрез. Мать хотела дать Глебу рублей сто на содержание младшего брата. Но он отрицательно помотал головой, мол, уже большой, сам отвечаю за свои поступки. А денег не было настолько, что Глеб не мог себе плавки новые купить. Желаемое и недостижимое неожиданно с гордым видом принес ему Клавдий и сказал, что для брата он сумел добыть деньги, «в честном бою», добавил он. История приобретения подарка звучала в его рассказе весьма романтически. Шли соревнования по боксу за денежный приз. Клавдий-де принял в них участие, победил, а на этот приз принес брату плавки. Это очень походило на джеклондоновские истории, а потому Глеб как книжный человек в рассказ поверил и всем с восторгом рассказывал о подвиге младшего брата, маме тоже. Уже много лет спустя он вспомнил ее иронически тихую ухмылку. Но тогда, до отъезда, младший брат был героем. В Эстонии появились другие герои, взрослые друзья Глеба, с которыми он общался. И Клавдий начал дуться, что не он центр внимания, а другие — маленький сын Глеба или эстонец Эду. Ночью даже плакал. В итоге, потакая ему, Глеб свернул их эстонскую поездку на неделю раньше, удивив эстонских друзей. Но после этой поездки Эстония стала как бы вторым домом. Туда он повез и свою новую любовь. И опять друг принимал его, помогал с жильем.

Впрочем, жизнь — это не только потери, но и приобретения, а дружба среди них, наверно, даже важнее любви: память остается благодарной. А тут ещё и то, что он поступил как сумасшедший: влюбившись, заведя роман, тянул его, сколь мог долго, потом понял, что без любимой женщины не жизнь. Развелся, и с новой женой и маленькой дочкой пошел скитаться по съемным углам, пока не добрались они до комнаты в коммуналке. И теперь из коммуналки надо было выбираться в отдельную. А в перестройку, ещё до ГКЧП, у Глеба сгорели отложенные на квартиру деньги. Деньги он получил за вышедшую книгу прозы и ничего умнее не придумал, как положить их в сберкассу на срочный вклад, чтобы снять их, когда сумеет пробить кооператив. По советским да и европейским понятиям доктор наук и профессор, автор пяти монографий, двух книг прозы, пяти десятков статей и рассказов, должен был либо получить квартиру (это по исчезнувшим советским), либо иметь деньги, чтобы ее купить (это по европейским). Чего-то не хватало в нем. В эти годы делались состояния, а он оставался книжным человеком. Люди либо продавали свои возможности на Запад, либо рвались во власть, ему все это претило. Проще было выпить с друзьями, которые книг не писали, но и в преуспевающие структуры не вливались.

Впрочем, раз и ему представился случай войти в верхние слои тогдашнего истеблишмента. Не на самый верх, разумеется, но, во всяком случае, получить квартиру без особых проблем. Их директор издательства Степан Фрязин в Перестройку резко поднялся вверх, стал членом Политбюро, главным редактором центральной партийной газеты. Слывший либералом, Фрязин к Глебу относился в высшей степени хорошо как редактору и как к пишущему человеку. Был этот начальник совершенно американского типа, с белозубой улыбкой, русоволосый, среднего роста, обаятельный — то, что тогда требовалось. Он часто повторял фразу: «Хочешь быть свободным, хочешь ни от кого не зависеть, хочешь делать добро — иди во власть». От начальства более высокого он, конечно, зависел, но мелкие ходили под ним. Тут он независимости добился. К тому же был и доктор, и профессор, а, получив чины, получил и звание академика, Да ещё и крестьянского происхождения — из деревни Добродеево. А Глеб, оставив первой жене и сыну ещё дедовскую квартиру, скитался с Ариной по съемным комнатам, откуда их периодически, практически без предупреждения, просили хозяева съехать, поскольку института съемного жилья ещё не было, а у хозяев появлялись иные планы на сдаваемую жилплощадь. Как-то дочка даже спросила, когда им очередной раз пришлось собирать вещи: «Где мы зиму-то зимовать будем?». Это было сказано и по-детски и по-взрослому одновременно. Вот в этот момент Фрязин и пригласил к себе в кабинет Глеба. Это был кабинет главного редактора центральной газеты, но дизайн подобных начальственных комнат везде был одинаков. Стол начальника с креслом, а перпендикулярно стол для посетителей, обставленный стульями. Глеб сел рядом со столом начальника, гадая, что побудило того вызвать бывшего подчиненного. Разговор был прост.