Владимир Кантор - Наливное яблоко - Повествования

Тем временем, пока я выходил, немец пересел к окну и грустно смотрел в него, прощаясь на две недели со своим Фатерландом. Заметив меня, он начал вставать, уступая место, но по длинноте своей и неловкости стукнулся башкой о мою верхнюю полку, и я замахал руками, что, мол, не надо, ни в коем случае, мне и отсюда все видно. И мы уселись рядом, уставясь в окно.

Было почти десять вечера. Уже больше двух часов ехали мы по Германии, но до границы было ещё далеко, даже в бывшую ГДР ещё не въехали. И вдруг на очередном вокзале, очередном хауптбанхофе, возле нашего вагона возник вполне российский гомон, шум и крики. Толпа, судя по всему, родственников и приятелей провожала кого-то, усаживая именно в наш поезд, с криками: «Витёк, так ты давай. Ты пиши! Не забывай нас. А мы поможем. Бабулю, бабулю на прощанье поцелуй! Ты что, его к молодке все больше тянет. Ишь, как с золовкой целуется! Смотри, все жене напишем! Ладно, шуткуем. Бутылку, смотри, не разбей. Давай двигай, где твой вагон?.. А то придется машинисту на бутылку нести, чтоб задержался! Ха-ха! Счас, поможем. Кирюха, ты Витьку помогай, взад чемодан занеси, тогда легче пойдет. И тюки, сказал, заноси. Проворнее шевелитесь. А то уедет Витёк пустой, потом снова и не приедет. Ты ещё приезжай. С женой давай, с де-тями!.. Вали всех сюда!» Перегнувшись через своего немца, я глянул в окно: да, типичная российская семейственность — братья, сестры, свояки и свояченицы, шурины, девери, золовки, бабки и деды, приятели и соседи — все собрались. Лица красные, оживленные, ясно, что после поддачи, голоса и движения резкие, не привыкшие к сдержанности. А уж тюков!.. Господи помилуй! Ведь с таким количеством ни в одно купе не войдешь, особенно в эти международные крохотулечки. И конечно, поначалу все эти тюки и чемоданы были расставлены вдоль коридора, а сам Витёк как-то растерянно, потерянно, нелепо и недоумевающе улыбался то вежливо-хищным оскалам проводников, помогавшим ему втаскивать чемоданы, то старался заглянуть почему-то именно в наше купе, чтобы помахать провожающим. «Ну дают, ну, молодцы! Все собрались», — сообщил он радостно. Поезд поплыл-поехал, а наиболее ретивые и молодые побежали ему вслед и долго ещё махали руками. «С душой приняли, — объяснил нам Витёк, — с душой и проводили».

Он вышел, посмотрел на номер нашего купе, снова заглянул:

— А я здесь, оказывается. Ну что ж, давайте располагаться.

Я сразу поднялся и вышел. Немец, ничего не понимая, продолжал сидеть, глядя в окно и думая, наверно, свою сентиментальную немецкую думу. Он дома оставил жену и детей.

— Надо и товарища побеспокоить. Что уж поделаешь, — сказал Витёк.

Не успел я обратиться к немцу, как подтаскивавший Витьковы тюки проводник помоложе, с менее хамским выражением лица, на сносном немецком попросил у нашего стеснительного соседа извинения за беспокойство и предложил ему на время из купе выйти. Немец тут же послушно вскочил, ещё раз обнаружив свою долговязость, и тоже встал у окна в коридоре. Казалось, что невозможно все это разместить, но нет — тюк на тюк, чемодан на столик у окна, два тюка под столик, и ещё, и ещё куда-то, оставляя проходы и пролазы для обитателей купе. Пожелав нам спокойного отдыха, проводник ушел. А Витёк, подойдя к верхнему баулу, вытащил из него три банки пива и предложил по банке мне и немцу. Немец отказался. Я отхлебнул. Мы снова вышли в коридор. Мой попутчик с красноватым грубым лицом, вполне простонародно-российским видом, из тех мужиков, о которых говорят — «жилистый», был мил и симпатичен, во всяком случае добродушен и полон счастливых переживаний и воспоминаний. Воспоминания эти прямо стояли у него в глазах, это видно было. И видно было, что тяжело ему теперь без этой жизни жить будет — невозможно, изведется. А в ушах у меня ещё звучали зазывно-поощрительные крики его родни: «Фигля там оставаться! Вали всех сюда! Соображай, а мы поможем!» Задали ему задачу!

Мы отхлебнули ещё по глотку, и тогда он протянул руку:

— Виктор, между прочим, — представился попутчик.

— Иннокентий, — протянул и я руку.

— Кеша, значит, — среагировал «между прочим Виктор».

Я пожал плечами. Пусть «Кеша». Мы были уже в родимой российской клетке, где отношения в пути просты и непритязательны, где шофер говорит профессору «ты», и они пьют из одного стакана. И беды нет, что представлялся он, глядя как бы исподлобья, и руку протягивал для рукопожатия как бы вниз, словно бутылку или стакан под столом, незаметно для начальства (буфетчицы, проводника, милиционера) передавал. Это всё были родные жесты.