Руслан Омаров - Аристарх [сборник]

С этими словами я вручил ему бокал, пронизанный безмятежным топазовым светом.

— Все это так, — кивнул Аристарх, вглядываясь в стекло. — Но что происходит со вкусом уже открытого вина? Вначале букет на короткий миг вспыхивает, симфонически соединяясь с воздухом и настроением, как сейчас. Не столько ты, сколько он пробует тебя. Клянусь, это как даосский брак между небом и землей! Он наполнен чем-то столь жадно уникальным, хруп коновым, что кажется — нигде и никогда не повторится вкус именно этого глотка, и он теперь всегда будет окружен памятью, как броней от времени. Словом, взмолись тут же, как Фауст: «Verweile doch! Du bist so schon!» [29] «Остановись, мгновенье! Ты прекрасно!» ( нем .) Что это, если не первый вопль младенца, проникшего на свет из темного чрева? Не станешь спорить?

— Не-а.

— Однако затем он увядает и тем скорее, чем дольше откупорена бутылка. Оказывается, вокруг верещит слишком много младенцев — только что родившихся и вполне пожилых — и всяк норовит о своем. Так и этот голос— рассеивается и гаснет в общем гвалте… В одной книге написано, будто наша Вселенная все время расширяется, как надутый мячик. Слышал ты об этом? Звездочеты вычислили, что целые галактики убегают друг от друга со страшной скоростью, быстрее звука, быстрее, чем мы можем представить. Все мировое вещество и сами атомы!

— Так что же? — подпер я щеку ладонью.

— А то, что и мы с тобой, и каждая другая живая тварь тоже уносится черт знает куда каждую секунду. Однажды ты меня позовешь, а я окажусь так далеко, что не услышу. И наоборот. И так со всеми нами, брат-кровопийца. Со всеми нами…

— Какой вздор, — рассмеялся я. — Если бы это работало подобным образом, мы давным-давно барахтались бы в пустоте, беззвучно крича во все стороны.

— А разве не именно это с нами и происходит? — пристально посмотрел на меня Аристарх. — Разве сам ты не замечаешь ничего похожего время от времени? Признайся честно. Или мы не плывем, подобно медленно тлеющим звездам, в пространстве взаимного безразличия? Или свет наших мыслей и чувств не доносится друг до друга со все большим опозданием и рассеянием? Да и эти их жалкие остатки искажаются до неузнаваемости, ведь им приходится с громадным усилием огибать астрономическую тяжесть подозрений, накопившихся в пропасти житейского опыта. Мы пленники одного желудка, циклопического брюха мироздания, вечно пухнущего от голода и никогда не сытого. Иногда я думаю, что это и есть наш общий бог. Не сама Вселенная, понимаешь, а качество ее прожорливости?

Протянув руку, я беззаботно потрепал его за плечо:

— Видишь, я рядом! Между нами отнюдь не пропасть, а всего лишь столик, открытая бутылка и пьяная болтовня.

— Кто знает, какие пространства, — бесцветным голосом откликнулся Аристарх, — пришлось пройти твоей руке, чтобы оказаться по эту сторону столика. И какой космический холод в них царит.

Я, как ужаленный, отдернул руку.

— Ага! Вот и ты почувствовал!

Не дождавшись моего ответа, Аристарх достал из кармана и положил передо мной небольшой револьвер. Затем он зажег лампу на стене, осветив старинную раму цвета тусклого ореха, очень искусной резьбы.

— Хочешь, проведем небольшой эксперимент? Вон, гляди, портрет, как считают, маркизы Дампьер, кисти Виже-Лебрен, написанный ею уже в изгнании, в Митаве, по пути в Петербург. Мне он достался почти дешево, но я терпеть не могу эту старуху. Кажется, она отовсюду сверлит меня взглядом, напоминая о гильотине. Считая с портретом, ей, поди, уже лет триста, и она давно зажилась на этом свете. Помню еще по министерству финансов — ты неплохо стреляешь. Попадешь ли с этого места ей в глаз?

— Не стану и стрелять! — оттолкнул я револьвер, однако Аристарх взял меня за руку и с силой втиснул в нее оружие:

— Стреляй, говорю тебе, не бойся! Если я прав, то пуля никогда не догонит холст, потому что мишень уносится от нас в тысячу раз быстрее.

— Что за нелепая прихоть?!

— А что тебя останавливает? — недобро усмехнулся он. — Фальшивое почтение к искусству? Искусство да служит молодости и красоте и да утешает человека в его испытаниях, в безнадежном омуте его жизни. А на этом портрете запечатлены лишь уродливая старость, декорированная шелком и кружевами. Кого это утешит? Стреляй не колеблясь!

— Не буду я стрелять в портрет.

— Так выстрели куда угодно! — рассвирепел Аристарх. — Выстрели хоть в меня, ханжа ты этакий! Стреляй сейчас же или я не знаю, что с тобой сделаю! Разорву на части!