Алексей Винокуров - Темные вершины [litres]

Мышастый пожал печами, стал спускаться. Вот он скрылся в бездне по колено, потом по пояс, вот уже из бездны глядела одна его голова – чудилось, что он погружается в бездонную океанскую пучину, сейчас его накроет так, что вздохнуть будет нельзя. Голова повернулась к Бушу и проговорила весело и грубо:

– Не бзди, базилевс, прорвемся…

И пропала, сгинула, напевая под нос на неизвестный мотив:

В парке плакала девочка:

Буш вздохнул, но, видя, что делать нечего, тоже стал спускаться вниз, в неясный, расплывчатый вакуум. Спускаться было трудно, света хватало только чтобы видеть ступеньку, где стоишь, и следующую за ней, куда еще надо ступить. Лестница эта странным образом напомнила ему спящего бога Итигэлова и арупу, где мир создавался оттого, что он, базилевс, просто двигался в пространстве…

Справа от лестницы шли перила, за которые можно держаться и таким образом не упасть вниз со страшной, наверное, высоты, не разбить вдребезги голову, не лежать потом, истлевая, бледной мумией на холодном, далеком, тоже каменном полу.

Почему возник у Буша в этот миг образ мумии, он и сам не мог бы сказать, но очень скоро все прояснилось. Тот же самый тусклый свет, неизвестно откуда идущий, озарил конец лестницы и ровный серый пол, от которого веяло таким собачьим холодом, что впору вешаться.

Глаза у Буша попривыкли, и он теперь гораздо яснее видел пространство вокруг.

Он стоял в пирамиде кадавра, построенной еще в начале прошлого века. Наследники так торопились сбыть с рук могущественного правителя, что возвели ее еще до смерти, пока кадавр лежал в коме, не шевелился, глядел на мир черным глазом сквозь иссохшее правое полушарие.

Когда-то сюда водили экскурсии: детей, стариков, беременных женщин, даже иностранцев некоторых пускали. Потом экскурсии свернули, пирамиду закрыли, зайти можно было только по специальному разрешению, да еще врачам из числа хранителей, ухаживавшим за мумией. Похоже, Мышастый тоже заглядывал сюда по каким-то тайным государственным надобностям.

Полупрозрачный саркофаг с кадавром стоял посреди зала – не очень большого, надо сказать, Буш ожидал чего-то более помпезного. Впрочем, сам саркофаг был огромен, монументален и казался выломанным из единого куска ледяной первобытной скалы. Там, в скале этой, как бабочка в янтаре, навеки застыл он – ни живой, ни мертвый – Великий.

Мышастый склонился над саркофагом, глядел жадно, словно видел впервые или, напротив, в знакомых мрачных чертах тщился разглядеть что-то новое. Не отрывая глаз, кивнул Бушу:

– Подойди…

Буш сделал шаг вперед, холод стал заливать руки. Он замер. Мышастый покосился на него сердито: что стоишь, иди! Буш сделал еще шаг, еще. Холод окоченил руки, ноги, добрался до спины, но он все равно шел вперед – Мышастый же стоит совсем рядом, значит, и он, Буш, тоже сможет.

И он смог, он подошел к саркофагу совсем близко, даже заглянул внутрь. Кадавр лежал на спине, лежал неподвижно, посмертная мука исказила его лицо. Белесые брови, маленький рот, залысины на лбу… И снова, как когда-то, поразился он тому, насколько же кадавр похож на него, Буша. Это лицо чудилось ему в зеркале по утрам, когда он брился: и необязательная белесость, и незаконченность в лице, и рано обозначившиеся залысины – все это он видел в зеркале, вот только лет на двадцать моложе.

– Послушай, – сказал Мышастый, – послушай.

Буш наклонился, прислонил ухо, боясь, что будет очень холодно. Но пуленепробиваемый пластик был обычной комнатной температуры, и ни единого звука не донеслось из гроба.

– Не так, – досадовал Мышастый, – глупый ты! Не ухо – сердце прислони…

Буш выпрямился, секунду думал – как же это, прислонить сердце? – потом махнул рукой, стал смотреть в лицо кадавру, вглядываться, присматриваться: какой он белый, маленький, беззащитный. Он снова вспомнил арупу и гниющего там мертвеца и содрогнулся. А потом вспомнил свой сон, когда кадавр жаловался ему, что его похоронили, а он ведь живой, живой, вот пощупай – и тянул свои маленькие, почти детские руки.

И пока он думал, жалость и сострадание стали потихоньку заполонять его сердце, и сердце его открылось, и открылся его подлинный, внутренний слух…

Дикий, нечеловеческий, неутихающий вой пронесся по залу. Буш дрогнул и отступил. Тоска, боль и ужас были в этом вое, вечная обреченность звучала в нем.

– Он не умер, – прошептал Буш. – Он правда жив…