Борис Кудряков - Ладья тёмных странствий. Избранная проза

Меня зачали днём в дождь прямо на скамейке, не раз видел я эту сцену и сам бывал на ней. Последнюю и первую радость ощутил, когда научился завязывать шнурки не на один, а на три бантика, что и было отпраздновано под столом (там моё ранчо) куском старых обоев со сладким клеем. Клянусь всем, если таковое есть, больше никогда не был так счастлив. Из меня, быть может, получился бы преподаватель завязывания, лет через тридцать, смотришь, – высшая школа повяза, диссертантство, почтенное ожирение… подошва за день сгибается две тысячи раз… мысль?.. больше… о чём это я? о детстве! Значит, родился. Что ж, обратно не затолкаешь, урожай получился второсортный. В два года я выкидывал из окна кукол, нравилась игра в нераскрывшийся парашют. Однажды, налив воды в бутылку, вручил матери: Мой друг, это запас на случай войны. Дальновидностью отличался с пелёнок. Старшая сестра умерла до меня, её похоронили вблизи барака, из него выглянул полюбоваться незабудками, они украшали холмик над сестрой. В неё сытый копр загонял бетонную сваю. Здесь будет со временем дом, и там будет современный дом, везде будет дом стоять и быть, жить и смеяться в… доме всегда, определение опускаю. Или здесь построят гараж? Остроумно! В детском лагере обожали игру в профессии. За форте-пиано садилась воспитательница, баба-пень, лысая башка; она наигрывала марш, а мы ходили по кругу строевым шагом с отмашкой рук, с оттяжкой носочка, с пристяжкой соплей-воплей ссаной радости крошечных обормотов. Музыка внезапно обрывалась. Мы замирали в разных позах, изображающих кое-что: кухарку, охотника в засаде, продавщицу, пограничника в зоосаде, врача, прослушивающего грудную клетку и (о, детство!) находящего что-то в клетке, грузчика и даже ворюгу. Я же часто застывал в позе не то футболиста, не то борца за гуманизм. Воспитательница ходила между живыми скульптурами и наводила последние штрихи. Моя поза вызывала у неё икоту и пот, она выламывала нежные конечности и превращала меня в счетовода. Если уважаемая читательница позволит (пусть только не позволит!) продолжить рассказ, я продолжу его в том же детском лагере; рассадив на коврике, читали нам сказку про волка и шапочку. Я знал, что это очередная нае…ка и размышлял не над тем, откуда берутся волки, а откуда приходят мудрые шапочки. Мой лобик, в меру узкий, бледный лобик кретина и сволочишки, лобик, закрывающий мозг, неспособный до сих пор понять, как работает радио, мой лобик морщился от усилия понять – почему я сижу здесь, среди ненавистных ровесников, ещё б о льших дебилов, чем я, а не бегаю по траве-мураве. Сотоварищи по причмокиванию над похлёбкой, испытывая первый оргазм от незамысловатой фабулы, сидели, отвесив челюсти. Вдруг за окном над любимейшим городом поплыли гудки заводов и паровозов. Мне исключительно дороги все штампы, в том числе «поплыли (брассом) гудки…» В тот день над утренней лосиной в каком-то неземном майонезе (апрельонезе) скончался кормчий. Скосив глаз на портрет, воспитательница подняла нос и, после минуты анабиоза, в трёх словах поведала о его изнурительном детстве, трудовой ниве, о страшных мучениях, их она живописала особенно. И в то время, как вся материя справляла траур по усопшему, а боги выжимали слёзы из пиджаков, а то самое время я рассмеялся. Так родился пересмешник. Тотчас меня отвели в козлятник, и там кузькина мать показала, как зимуют крабы. Их мясо автор обожал до самой смерти, но… архитекторов не любил. Дело в том, что меня п…ли по почкам (с ними я разделаюсь не без помощи ликёро-водочного завода) деталью от игры «Юный архитектор», стропилиной крыши будущего. Да-с, непротивление злом…

Свой первый рассказ я состряпал на втором году ликвидации безграмотности. В нём описывалось возвращение блудного сына. Оригинальная тема. После долгих скитаний сын, хромой и босой, стучится в обшарпанную дверь. Мать (как раз!) при смерти. Он на коленях (на своих) перед её кроватью. Мать лежит на столе. Тепло. Состояние безнадёжное. Крики: я виноват, я сука. Мать лежит. Совсем тепло. Крики сильней, они поднимают больную, но оказывается, что это не его мать (а, какой я изобретательный); она от испуга падает лицом на раскалённую, с остатками чьих-то яиц сковородку. Жарко. Полная безликость. Сын чужой матери сатанеет. Он спасает, себя он не любит. Он любит уже весь мир, его везут на лесозаготовки, где он становится, так сказать, правильным парнем. Спустя век я с восторгом читаю, выдавая теперь за пародию, этот рассказ. Слушатели катаются по полу. Второй и третий опусы написал на темы не менее исключительные. Бродяги, одиночки, калеки; вообще тёмный мир занимал тогда значительную часть в творчестве. Затем погрузился в другую тему – отвергнутая любовь. Но и здесь не заслужил даже банного веника, куда там до лавров. С технологией воркования не был знаком, на уроках анатомии падал от стыда в обморок (потом пис а л доносы на учителей), а первая и единственная «связь» случилась лишь в 60 лет, что делать, только к этому сроку появились первичные половые признаки.