Игорь Малышев - Номах. Искры большого пожара

– Не знаю. Мне кажется, новейший завет – это ваше дело.

– Нет.

Мальчик протянул ему на треть стертую пуговицу:

– Вот, возьмите. – Второй рукой он держал спадающие штаны.

– Спасибо, – качнул головой Номах. – Спасибо.

– Мне еще за козой идти. А стихи я уже написал. Вон там, – указал он на стену меж окнами в восточном приделе. – И еще там и там. – Он показал на хоры и стену, примыкающую к алтарю.

– Ты молодец. Как зовут тебя?

– Ярослав. Только вы мне пуговицу отдайте потом. Если от нее что останется. А то у меня штаны спадают.

– Обязательно, – пообещал Номах.

– Тогда я пойду.

Мальчик с трудом открыл тяжелую храмовую дверь и вышел.

Номах поднялся на хоры и там, в неприметном месте возле двери написал свое четверостишье.

– Мне кажется, ты не можешь быть недовольным, – прошептал он, пряча в карман половинку пуговицы.

Госпиталь для бедных на глухой окраине Парижа. Под суконным одеялом лицом к пыльному окну умирает от костного туберкулеза невысокий человек с изуродованным шрамами лицом. Рука его упала и бессильно свешивается вниз, чуть не доставая до каменного пола.

Мимо шествует с обходом красивый седеющий врач с медсестрой.

– Тут, к сожалению, все ясно, мсье Лагранж, – негромко говорит медсестра. – Костный туберкулез. Последняя стадия. Не сегодня-завтра…

– Кто это?

– Какой-то русский.

Она смотрит в бумаги.

– Номах. Беженец. Даже имени нет. Просто «Н» и все. «Н. Номах».

– Бежал, бежал и до-бе-жал, – легкомысленно напевает врач, подмигивая медсестре. Он поднимает слабую руку пациента, щупает пульс, заглядывает в широко открытые глаза. – Да. Похоже, вы правы, – с легким сожалением сообщает. – Вопрос нескольких часов.

Они скрываются в полумраке коридора.

А за окнами мечется желтая и красная, будто обрывки солнца, облетающая с лип и кленов листва. Листья бьются в окна, задерживаются на секунду на стеклах и улетают вместе с ветром.

В распахнутых глазах умирающего листья мелькают солнечными зайчиками, будто в голове у него что-то полыхает и взрывается.

– Солн… це… – доносится с дыханием еле слышный шепот.

Сосед Номаха, широкой кости лавочник с серым обрюзгшим лицом, садится на кровати, та громко и противно скрипит.

Серолицый кашляет и говорит соседу, уткнувшемуся лицом в стену и больше похожему на ком тряпья, который положили, чтобы никто не заметил отсутствия человека:

– Русский отходит.

– Черт с ним. Дай мне, в конце концов, поспать.

– Смотри, как бы и тебе вскоре не выспаться, как этому русскому, – ухмыляется тот и помахивает белыми ногами над полом.

Он снова хрипло кашляет, бьет себя кулаком в грудь, как будто отвешивает тумаки кому-то давно надоевшему.

– Нет ничего хуже этих бесплатных больниц, – с одышкой произносит, оглядывая унылые, словно бы изношенные стены, низкий потолок, махрящиеся нитками одеяла. – Здесь только подыхать хорошо. В этом смысле я даже немного завидую нашему славянину. Скоро свалит отсюда.

– Жиль, ты когда-нибудь заткнешься со своими кладбищенскими шутками? – отзывается из-под одеяла человек у стены.

– Разве я тебе мешаю? Спи на здоровье.

Жиль устраивается на кровати, и ее звуки заглушают шепот Номаха:

– Солнце… Солнце…

Нестор хочет поднять руку, протянуть ее к окну и поймать клочья света, проносящиеся там, но может лишь едва шевельнуть пальцами.

Стуча башмачками, за окном пробегает девочка, за ней мальчик, за ними со звонким лаем спешит щенок.

– Он не догонит меня, мама! – кричит девочка.

Щенок заливается школьным звонком.

– Дорогая, у тебя из-под платья выбился крестик. Спрячь, пожалуйста, – слышится женский, текучий, как вода, голос.

И снова листья, листья перед глазами Номаха, летят, мечутся, падают.

Они то заполняют огненным роем зрачки Номаха, то уносятся прочь, оставляя голую бездонную черноту.

– Что, Жиль, ужасно ведь помирать вот так, как он? Без имени, без родины, а? – спрашивает человек у стены.

– Согласен. Он ведь никто. Жил наверняка как ничтожество, так же и помирает.

– Ты бы потише говорил. Вдруг он слышит нас.

– Плевать, – беззаботно отзывается тот. – Лежит тут ветошью. Никому не известный, никому не нужный. К нему ведь даже никто и не приходил за все это время. Одно слово, ничтожество.

Серолицый Жиль замолчал, повернулся все с тем же скрипом.

– Мы, конечно, тоже звезд с неба не хватаем, но у нас все же хоть кто-то есть. – Он замолкает, вспоминая. – А твоя жена еще ничего. Помрешь, женюсь на ней. – Он хохочет, вспоминая располневшую мадам с потной челкой, выбившейся из-под ношеной шляпки.