Игорь Малышев: Номах. Искры большого пожара

Опустился возле хрипящего, перемазанного землей ротного, выхватил шашку и принялся полосовать еще живого человека вдоль и поперек. Кровь, клочья мяса и одежды летели в стороны, батька лупил, будто кнутом, забыв обо всем и распаляясь все больше и больше.

Стоящие неподалеку солдаты отворачивались, кривясь, смолили крепкий самосад, поплевывали в землю, не одобряя и не осуждая ни батьку, ни Остапчука, мол, война, на ней всякое бывает. И ротный знал, чего хотел, и батька в своем праве.

Номах выдохся, остановился, оглядел блуждающим взглядом разбросанные по двору останки, бывшие когда-то человеком, который ходил по земле, ел, пил, может, любил кого-то. Батька продышался, плюнул без слюны и, шатаясь, пошел в хату.

Остапчука унесли хоронить.

– Приберись тут. Батька не любит, чтоб воняло, – бросил на ходу Аршинов коренастому бойцу в шинели, густо усеянной репьями. – И себя в порядок приведи. Весь, как б…, в кожурях.

Он не привык и не любил ругаться матом, это вырвалось у него неожиданно для него самого. Смутившись, Аршинов пошел в штаб.

– Сробим, – не обидевшись, ответил боец.

Боец пошел за ближайшую хату, пригнал пинками двух упирающихся, с узкими, как у монголов, глазами свиней, и те с оживленным хрюканьем подъели все, что отлетело от изрубленного взводного.

Батька объезжал поле боя. Всюду шевелились, ругались от боли и нерастраченной злости люди, перевязывали раны, курили, перекликались.

Свежий арбузный дух раздавленной травы мешался с запахом крови и смерти, и от этой смеси по затылку прокатывалась волна мурашек.

– Молодцы, хлопцы, – поглаживая коня по литой шее, говорил бойцам Номах. – Прищемили белым хвост. Долго юшка течь будет.

Бойцы кивали, приветствуя батьку, смолили самосад, стонали, отхаркивались.

– Славно, славно, – шептал батька, разъезжая по полю, где только что тысячи людей дырявили и рубили пластами человечье мясо. – Славно…

У края поля конь его встал над убитым номаховцем лет восемнадцати с прозрачными усиками-перышками, нежной кожей и чем-то похожим на самого Номаха в юности.

Батька, прикусив край нижней губы, смотрел на него, скользя взглядом по светлорусому чубу, новенькому френчу-керенке, раскинутым, словно в танце, рукам.

Возле щеки парня что-то шевельнулось.

– Мышь? – пригляделся батька.

Он наклонился и увидел маленького соловья. Рядом валялось сбитое то ли пулей, то ли взрывной волною гнездо. Птенец, не робея, сидел под нависающей громадой всадника и зыркал по сторонам глазенками с искрой солнца внутри. Не раздумывая, клюнул красную каплю, одну из многих, забрызгавших здесь траву. Раскрыл клюв, клюнул еще раз, пытаясь распробовать вкус.

Номах вытащил покрытую зазубринами шашку, поднес острие к птенцу. Тот, будто только того и ждал, вскочил на лезвие, вцепился в стальную кромку тонкими, как травинки, пальцами. Батька поднял его, улыбнулся и, словно сбросив вдруг половину прожитых лет, сам стал похож на того парнишку, что лежал перед ним в истоптанной, избитой траве. Солнце отразилось в шашке, разгорелось в глазах птахи. Соловей подобрался, выпятил грудь. Шевельнул крыльями, открыл красный от крови клюв.

– Ай ты хороший! – восхищенно произнес Нестор, разглядывая его. – Слов нет! Каких же ты, красивый такой, песен нам напоешь, когда вырастешь? Таких, поди, что склоны логов стонать будут? А? Таких, что бабы в коленках прослабнут и любить будут злобно, будто волчицы? И дети, что под твои песни зачнутся, не иначе как сразу с лезвием в кулаке рождаться будут. Так, что ли, соловейко?

Тот сидел на самом конце шашки и гордо обозревал поле боя, словно во всем, что он видел перед собой, была и его заслуга.

– Ах, хорош! – любовался батька.

Соловьенок всплеснул крыльями и замер, раскинувшись, будто крохотный, гордый бог войны.

Номах подсадил его на ветку дуба. Подцепил шашкой, пристроил рядом в развилке сбитое гнездо.

– Вот и дом твой на месте, – сказал Нестор, убирая шашку в ножны.

Лезвие, все в бурых разводах и с присохшими комочками, шло неохотно.

– Надо было сразу о траву отереть, – сказал себе.

Развернул коня, дал шпор.

– Щусь, Каретников! Видел кто Каретникова? – крикнул.

И понесся к переполненным санитарным повозкам.

Бинты раненых белели, словно свежевыпавший снег.

Парит пустельга над степью. Высматривает добычу. Раскинуты светлые в крупных черных крапинах крылья, трепещут перья, омываемые потоком воздуха.