Анни Эрно - Годы

И как-то исчезло старение. Никакие из окружавших нас вещей не жили так долго, чтобы состариться, все заменялось и восстанавливалось на полном скаку. Память не успевала связать вещи с моментами жизни.

Из всех новых предметов самым чудесным, самым волнующим был «мобильный телефон». И в голову не могло прийти, что когда-нибудь мы станем гулять с телефоном в кармане, звонить из любого места и в любое время. Странным казалось, как это люди идут по улице и разговаривают сами с собой, держа телефон возле уха. Когда впервые в сумочке раздавался звонок, — в вагоне скоростной электрички или у кассы супермаркета, — мы вздрагивали, лихорадочно искали кнопку ответа с каким-то даже стыдом, неловкостью, внезапно наше тело становилось для других объектом внимания, и мы говорили «алло, да» и разные слова, которые другим не предназначались. И наоборот, когда рядом раздавался чей-то незнакомый голос и отвечал на звонок, мы раздражались, невольно попадая в чужую жизнь, которая ни в грош не ставила наше существование и вываливала на нас бессмысленную повседневность, банальные заботы и желания, прежде ограниченные пространством телефонной будки или квартиры.

Настоящим технологическим рывком было «завести» компьютер. Владение им означало высшую ступень доступа ко всему современному — к иному, новому разуму. Этот необходимейший предмет требовал быстрых рефлексов, непривычно точных движений руки, беспрестанно предлагал на непонятном английском какие-то «опции», которые надо было немедленно принимать, — этот беспощадный и злокозненный аппарат запрятывал куда-то в свои недра только что написанное письмо и ввергал в постоянные катастрофы. Общение с ним было унизительно. Мы чертыхались: «Да что ему опять от меня надо!» Но беспомощность постепенно забывалась. Мы покупали модем, чтобы получить доступ в Интернет и электронный адрес, и с восторгом «лазали» по Сети вместе с AltaVista .

Тело и разум сначала воспринимали новые вещи в штыки, как агрессию, но использование быстро снимало стресс. Вещи становились простыми. (Как обычно, дети и подростки осваивали их с легкостью и без проблем.)

Пишущая машинка с ее стрекотаньем и аксессуарами — замазкой, калькой и копиркой — казалась отголоском какого-то далекого, незапамятного времени. А потом вспоминался давний звонок — несколько лет назад — одному человеку, из висящего в кафе возле туалета телефона-автомата, или письмо, настуканное вечером другому, — на пишущей машинке Olivetti , и становилось ясно, что отсутствие мобильника и мейла абсолютно не делает жизнь счастливой или несчастной.

На фоне бледно-голубого неба и почти пустого песчаного пляжа, изрытого следами волн, как поле — бороздами от машин, выделяется небольшая сбитая группа из двух мужчин и двух женщин. Четыре сближенных лица одинаково разделены падающим слева солнечным светом на темную и светлую зону. Двое мужчин в центре внешне похожи — одинаковый рост и фигуры, один начинает лысеть, другой облысел заметно, одинаковая недельная щетина. Тот, что справа, обнимает за плечи невысокую девушку с черными волосами, обрамляющими глаза и круглые щеки. Другая женщина, крайняя слева, неопределенно зрелого возраста: солнце высветило морщины на лбу, розовые пятна румян на скулах, обмякший контур лица. Стрижка-каре, бежевый пуловер с небрежно повязанной косынкой, жемчужная сережка в ухе, сумка на длинном ремне — типичная состоятельная горожанка, проводящая выходные на нормандском побережье.

Она улыбается — мягко и чуть отстраненно, обычно так улыбаются люди — родители или преподаватели, — когда фотографируются одни на фоне молодежи (показывая, что сознают поколенческую разницу в возрасте).

Все четверо обращены к объективу, положения тел и выражения лиц застыли в том виде, который сложился еще с первых шагов фотографии: подтверждение того, что люди встретились, то есть были в одном месте и в одно время, и зафиксировали свое одинаковое бездумное ощущение, что «все хорошо». На обороте — «Трувиль, март 1999».

Это она — женщина с румянами на щеках. Двое тридцатилетних мужчин — ее сыновья, молодая девушка — подружка старшего, а девушка младшего сына фотографирует. С годами дослужившись до приличного жалованья преподавателя «второй высшей категории», она оплачивает всем этот уик-энд на берегу моря из желания по-прежнему дарить материальные блага детям, компенсировать их возможные житейские огорчения, за которые она несет ответственность, — поскольку родила их на свет. Она смирилась с тем, что они живут — при всех своих дипломах — на временные заработки, а то и на пособие, выкручиваются, подрабатывают, каждый месяц у них что-то новое, живут одним днем, который заполнен музыкой, американскими сериалами и видеоиграми, словно растягивают до бесконечности жизнь студентов или нищих художников, когда-то — богемную, а теперь — общепринятую, и такую далекую от «обустройства жизни», которым она занималась в их возрасте. (Она не знает, действительно ли они так беспечны в социальном плане или притворяются.)