Анни Эрно - Годы

ночью, в отеле «Эскориал» в Толедо, она проснулась от громких стонов и побежала в соседнюю спальню к детям. Мальчики спокойно спали. Когда она снова легла, они с мужем поняли, что это стонет женщина в каком-то нескончаемом оргазме, и ее крики отражаются от стен патио и звучат во всех номерах с открытыми окнами. Она не удержалась и стала мастурбировать — лежа рядом с уснувшим мужем

в Памплоне, где они провели три дня праздника святого Фермина, когда во время сиесты она задремала одна на кровати и вдруг почувствовала себя как в восемнадцать лет в своей комнатке общежития для девушек — то же тело и то же одиночество, то же нежелание действовать. С кровати она слышала, как музыканты ходят по улицам, нацепив огромные головы, ходят беспрестанно. Это было давнее ощущение того, что на этом празднике она — чужая.

Тогда, летом 80-го года, время юности видится ей как бесконечное, залитое светом пространство, и она — в каждой точке этого пространства: она может охватить его своим сегодняшним взглядом, не различая ничего конкретного. То, что мир этот лежит позади, — не укладывается в голове. В тот год впервые до нее дошел ужасный смысл фразы «живем только раз». Возможно, она авансом представляет себя в образе старухи из фильма Карлоса Сауры «Выкорми ворона», который потряс ее в другое лето, уже такое далекое, лето «засухи», в нереальное пекло, когда она лежала не в силах двинуться, немая, заплаканная, без устали рассматривая фотографии на стенах, снова и снова прокручивая одни и те же песни. Те фильмы, которые она хочет увидеть, и те, что она недавно посмотрела, образуют в ее сознании линии сюжетов, в которых она ищет собственную жизнь, — «Ванда» Барбары Лоден, «Простая история» Клода Соте. Она хочет, чтобы они прорисовали ей будущее.

Ей кажется, будто какая-то книга пишется сама собой позади, просто за счет проживания жизни, но там ничего нет.

Незаметно для себя мы вышли из летаргии.

Люди стали смотреть на общество и политику с веселой издевкой Колюша. Дети знали все «запреты», и каждый повторял его присказку «вещь новая, только изобрели». Тот образ Франции, «хохочущей навзрыд», который он предлагал, смыкался с нашим, его желание выдвинуться в президенты приводило нас в восторг, хотя мы и не готовы были настолько профанировать систему всеобщего голосования, чтобы отдать голос за него. Мы ликовали, когда выяснилось, что Жискар д’Эстен при всем своем высокомерии принимал бриллианты в подарок от африканского диктатора, по слухам, державшего у себя в морозильной камере трупы врагов. В силу каких-то странных и незапамятных кульбитов сознания, теперь не он олицетворял истину, прогресс и молодость, а Миттеран. Который был за: независимые радиостанции, включение аборта в страховую компенсацию, пенсию в 60 лет, 39-часовую рабочую неделю, отмену смертной казни и т. д. Теперь его осенял призрак народной воли, и его портреты на фоне деревеньки с церковной колокольней придавали кандидатуре Миттерана силу самоочевидности, коренившейся в каких-то давних воспоминаниях.

Мы помалкивали — из суеверия. Скажешь, что убежден в победе левых сил, а вдруг сглазишь? Это когда-то мы радостно кричали: «Выборы, выборы — депутаты пидоры», теперь был не тот случай.

Даже когда на экране телевизора возникло странное, сложенное из точек лицо Франсуа Миттерана, мы все еще не верили. Потом приходило осознание того, что вся наша взрослая жизнь прошла при власти, которая не имела к нам никакого отношения, и двадцать три года — за исключением одного мая — казались единой безнадежной текучей массой, откуда не вышло ничего удачного в смысле политики. Мы ощущали такую досаду, словно у нас украли часть юности. После стольких прошедших лет туманным вечером майского вокресенья, которое смывало прошлое майское поражение, мы возвращались в большую Историю с когортой людей, с молодежью, женщинами, рабочими, преподами, артистами и гомосексуалами, с медсестрами, почтальонами — и нам хотелось снова эту историю творить. Это было как 36-й год, как Народный фронт из рассказов родителей, как Освобождение Франции, как 68-й — только закончившийся победой. Нам нужно было все: песни и эмоции, роза [58] Роза — часть логотипа («Роза в кулаке») французской социалистической партии, международный символ социал-демократии. и Пантеон, Жан Жорес [59] Жан Жорес (1859–1914) — видный французский социалист, философ, антимилитарист, оратор, застрелен накануне Первой мировой войны. и Жан Мулен [60] Жан Мулен (1899–1943) — французский политический деятель, префект, легендарный антифашист, сумевший объединить разрозненные ячейки внутреннего Сопротивления оккупационому режиму и силы «Свободной Франции» генерала де Голля, арестован и мученически погиб от пыток. , «Время вишен» [61] Песня времен Парижской коммуны (1871), ставшая символом тоски по лучшей доле для угнетенных, в основном — рабочих. и «шахтерские поселки» Пьера Башле [62] Пьер Башле — композитор, певец, автор музыки к фильму «Эмманюэль», в 1982 г. выпустил альбом «Шахтерские поселки». . Слова звенели и казались нам искренними, потому что мы давно их не слышали. Надо было отвоевать прошлое, заново взять Бастилию, напиться допьяна символикой и ностальгией прежде, чем шагнуть в будущее. Счастливые слезы Мендес-Франса в момент, когда его обнимает Миттеран, — были наши слезы. Мы смеялись над тем, как богатеи с испугу стали драпать в Швейцарию и прятать там деньги, мы покровительственно успокаивали школьных секретарш, которые боялись, что их квартиру отберут в пользу государства. Покушение на Иоанна-Павла II (револьверный выстрел какого-то турка) случилось некстати — его быстро забудут.