Давид Гроссман - Будь ножом моим [litres]

Забыл сказать, что я возвращался тогда с важной встречи, закрыл крупную сделку на кругленькую сумму – человек мира, бум-бум. На мне был модный костюм, но я знал, что он меня не спасет – ничто меня больше не спасет, ведь сейчас меня одолевает гораздо более могучая сила, которая так под стать мне, черному близнецу. В последний миг, на последнем издыхании (сейчас я не преувеличиваю), я сунул руку в сумку, достал свою камеру и сфотографировал его. Чисто инстинктивный порыв, которому я до сих пор не нахожу объяснения и который, как видно, спас меня – уж не знаю, каким образом. Будто электрический разряд угодил ровно в то место, где эта моя коварная сущность тут же быстренько нащупала трещину, сквозь которую она может улизнуть прочь.

У меня нет копии этого снимка. Он – твой.

8.8

Хочешь посмеяться? Вчера, когда я закончил (наверное, в пятый раз) читать то твое письмо и пошел закрывать на ночь входную дверь, мне вдруг почудилось, что в кустах во дворе стоит не то человек, не то какой-то предмет. Что-то маленькое и очень светлое даже в темноте. Я тут же перепугался, что это Идо. Что он тут делает в то время, когда должен спать? На мгновение я пришел в полное замешательство, а затем вдруг почувствовал себя фасолевым стручком, который кто-то раскрывает по всей длине, потянув за усик. Потому что понял, что это он. Догадываешься – кто? Малыш, которого ты нарисовала в своем воображении. Мальчик с нитью накаливания —

Ребенок, который однажды – об этом я тебе не рассказывал, так что присаживайся, устраивайся поудобнее. Ребенок, который лет в восемь попытался убить себя в сарае, покончить с собой, как говорится, с помощью принадлежащего его отцу тонкого ремня широкого назначения. А поскольку никто не объяснил ему, как именно люди умирают, он крепко затянул ремень вокруг грудной клетки – ха-ха – и улегся на пол в ожидании смертного часа. А все из-за того, что увидел, как один сосед, некто Суркис из его квартала, стоит в одной майке, с волосатой спиной и сигаретой во рту и топит в ведре двух котят. Вот так запросто – опускает их в ведро и свободным от сигареты уголком рта ведет беседу с отцом мальчика, пока на воде лопаются пузырьки. Пролежав на полу сарая очень долго, целую вечность, и видя, что не умирает, он встал, вернулся в дом и сел ужинать с родителями и сестрой, молчаливо и обессиленно. Он слышал их разговор, выполнял все действия, предписанные восьмилетним мальчикам, и догадывался, смутно, но все же догадывался, что даже если бы он умер – они бы об этом вряд ли узнали.

И тот же мальчик в десять лет прочитал «Грека Зорбу», потому что была у него одна любимая учительница, которая рассказывала об этой книге с таким упоительным восторгом, что аж слезинки блестели у нее в глазах. А он никогда прежде не видел таких слез – ни у детей, ни, тем более, у взрослых. То были слезы похоти. Этого слова он не знал, да и не решился бы его употребить, если бы ты первой его не написала; дома у него не было книг, книги собирают пыль, книги – это грязь, для книг существует школьная библиотека. И он украл деньги из отцовского кошелька, из священного кошелька, и впервые в жизни отправился в книжный и купил книгу. Прочитал и мало что понял, в сущности, ничего – лишь то, что это было невыносимо красиво, что жизнь просто ревела в этой книге и звала его по имени. В сильнейшем возбуждении он проглотил всю книгу – в буквальном смысле – примерно за год и закончил точно к своему одиннадцатому дню рождения. Сделал себе такой маленький тайный подарок.

Звучит не слишком аппетитно, да? В строжайшем секрете, ценой ужасных болей в животе, с которыми не справлялись никакие лекарства и рыбий жир, он, прочитав страницу, резал ее на мелкие кусочки равного размера, тщательно разжевывал и глотал – по странице в день, с трехчасовым перерывом между порциями. Идеальная, педантичная бюрократия. Помнишь эту книгу в издании «Ам Овед»? Со скидкой для профсоюзов гражданского персонала Армии обороны Израиля? С обложкой немного горчичного цвета? С красным обрезом? С горьковатым привкусом? Триста с лишним листов бумаги без мякоти сжевал он таким образом в течение года от своего плотоядного влечения к словам. Но у него, Мириам (всегда будь с ним настороже!), у него уже тогда было более одной причины для каждого поступка. Уже тогда к каждой возвышенной идее был приделан крысиный хвост: а может, он ел «Зорбу» еще и для того, чтобы местные органы безопасности, копаясь в его ящике, не обнаружили бы там, на дне, новую книгу, наличию которой он не смог бы дать удовлетворительного объяснения? Скажем, книгу без штампа школьной библиотеки?