Марк Поповский - Третий лишний. Он, она и советский режим

Приказ был широко распубликован. Кроме вторжения в личную жизнь актера документ этот лишал Дмитрия Дорлиака возможности зарабатывать в кино: его никогда больше не приглашали сниматься в фильмах, несмотря на успех его прошлых картин.

Право хозяйничать в самых интимных сферах гражданина узурпировали в сталинскую эпоху не только наркомы, но и лица значительно более скромного общественного положения. И не только лица, но безличные коллективы. Ленинградский актер и режиссер Д. М. рассказывает: „В 1930 году наш Первый рабочий театр Пролеткульта готовился ехать на гастроли в город Иваново. Мы придавали поездке большое значение: Иваново — город ткачих, город пролетарский. И вдруг перед самым выездом стало известно, что Анна Ефремова, красавица-актриса, исполнявшая роль первых героинь во всех наших спектаклях, беременна. Мы как-то раньше не замечали этого, а тут сразу стало ясно: скрыть Анин живот на сцене не удастся никак. Было срочно собрано профсоюзное или, как тогда говорили, производственное собрание. На повестке дня стоял один вопрос: делать или не делать аборт товарищу Ефремовой. Сотрудники проголосовали единогласно: аборт делать немедленно. Выступавшие твердо заявляли: этого требуют интересы театра, интересы пролетарского зрителя. Я тоже голосовал за аборт, — вспоминает режиссер Д. М. — Таково было требование момента. Мы вручили Ефремовой протокол, и на следующий же день она отправилась в больницу. Роль производственного коллектива была очень высока: молодая женщина не решилась ослушаться „голоса коллектива”.

О том, что собрания в раннюю пору сталинского владычества часто занимались такого рода проблемами, я знал и от своей матери. В начале 30-х она училась в Педагогическом институте в Ростове-на-Дону. Благодаря своей ортодоксальности и общественной натуре она все время занимала посты старосты курса, профсоюзного организатора и т. д. В этом качестве служила она среди студентов проводником партийно-государственных мероприятий. Очень активно вела она себя на всякого рода собраниях. Я был в те годы ребенком и запомнил мамин рассказ (она разговаривала со своей сестрой) об одном из таких студенческих собраний. Обсуждался вопрос о том, что в городском парке культуры и отдыха „студенческий патруль” обнаружил студентку, которая вместо того, чтобы штудировать Маркса и Ленина, „разводила поцелуйчики с женатым гражданином”. Студентам предложено было заклеймить девушку, чье поведение было объявлено аморальным и даже социально опасным. Ставился вопрос о том, что ее необходимо исключить из института. Но моя мать предложила другой вариант. „Надо три раза в неделю посылать девушку в цех завода сельскохозяйственных машин в качестве уборщицы. Эта работа в пролетарской среде ее нравственно оздоровит”. Моя активистка-мать не сама придумала такое наказание. Жизнь тех лет направлялась партийными лозунгами, а лозунги требовали, чтобы молодежь поменьше занималась, личным”, а все силы отдавала „общественному”. Работа на заводе, на стройке объявлялась занятием наиболее достойным, целительным лекарством от всех социальных и нравственных бед.

Точно так же устами своих писателей, журналистов, политических деятелей эпоха 30-х годов, эпоха Сталина объявляла грубую рабочую одежду красивой, а хорошо сидящий на человеке костюм красивой расцветки — подозрительным: такой костюм вызывал у окружающих сомнение, не обуржуазился ли его владелец. Этот насильственный эстетический сдвиг должен был оправдать нищету граждан и пустоту на полках магазинов готового платья. Кусок красивой материи оставался для девушки тех лет чаще всего недосягаемой мечтой. Основной одеждой так называемого „периода реконструкции” стал черный или серый сатиновый „ватник” — одинаковая для мужчин и женщин куртка, простеганная для тепла ватой. Такого рода одежда скрывала женские формы и как будто специально предназначалась для того, чтобы мешать молодым мужчинам и женщинам видеть красоту и изящество друг друга.

Существовал еще один вид массовой одежды, как и у Орвелла, одинаковый для юношей и девушек — юнгштурмовка. Это была гимнастерка военного покроя цвета хаки с карманами на груди. Юнгштурмовки носили с поясом и портупеей. Одежда эта была заимствована у немецких коммунистов. У советских комсомольцев она служила одно время парадной формой. Пояс и портупея еще более освобождали женщину от ее природных черт и наклонностей. В военном мундире естественнее маршировать и петь походные песни, нежели читать лирические стихи и целоваться при Луне. В сталинском антиэстетизме, в насильственном сокрытии женской привлекательности несомненно содержалась доля политического расчета. Это была все та же ленинская антипатия к независимой, неслиянной личности. Для целей Ленина и Сталина нужен был человек в строю, некто неразличимый в толпе, человек в ватнике и юнгштурмовке. Антиэстетика сталинской предвоенной эпохи метила прямо против любовного личного чувства, которое индивидуально по самому своему определению.