Марина Степнова - Хирург [litres]

Задачу медоевская мама прочитала медленно, чуть приподняв сочную верхнюю губу, едва опушенную черной, шелковой тенью, сулящей изнурительные поцелуи и жаркие постельные схватки: жонглер бросает вертикально вверх шарики с одинаковой скоростью через равные промежутки времени. При этом пятый шарик жонглер бросает в тот момент, когда первый шарик возвращается в точку бросания. Найти максимальное расстояние S между первым и вторым шариками, если начальная скорость шариков V 0 = 5 м/c. Ускорение свободного падения принять равным g = 10 м/c2. Сопротивлением воздуха пренебречь. Да. Пренебречь.

Это был явный и несомненный знак судьбы. Лиля Гольченко неторопливо поднялась, огладила ладонью тугую попу в форме идеального перевернутого сердечка и, пренебрегая сопротивлением воздуха, уверенно понесла себя к приемному столу.

– Присаживайтесь, – вежливо пригласил Медоев, привычно изобразив на лице педагогический интерес. – Готовы отвечать?

Толстяк справа от него приоткрыл один глаз и снова кисло прижмурился. Хорек все еще шелестел своими задачами где-то на задворках аудитории. И это тоже, разумеется, был знак судьбы.

– Готова, – выдохнула Лиля и, скинув под кумачовой скатертью белую (с квадратным каблуком) грубоватую босоножку, безошибочным движением положила голую, огненную, чуть запыленную ступню прямо на медоевские яйца.

Медоев догнал ее во дворе института – она неторопливо шла, по-киношному раскачивая на пальце сумочку из белого потрескавшегося кожзама, и мечтательно улыбалась, словно и не получила только что заслуженную пару и не распрощалась навек с вожделенным дипломом и сверкающим поплавком. В волосах ее – рыжеватых, пушистых, горячих – запутался горячий июльский тополиный пух, и Медоев с не индюшиным, а уже вполне орлиным клекотом принялся выбирать этот пух жадными сухими губами прямо в лифте собственного дома, медленно возносясь на визгливых металлических тросах к вершинам позабытого, молодого блаженства.

Через три месяца Лиля положила перед ним три листа бумаги: справку о беременности и две жалобы – в партийную организацию и местком. А еще через полгода восемнадцатилетняя мадам Медоева, раздираясь и синея от дикого крика, умерла в 1-м Москвовском роддоме, исторгнув из израненного, черно-красного, похожего на густую рваную тряпку влагалища маленького Арсена Медоева, сына осетинского профессора и жмеринской хохлушки.

Кстати, у самого Арсена никакой дочки не было и в помине. Как, впрочем, и сына. Медоев даже женат не был ни разу в жизни. По его мнению, это было бы просто непрофессионально.

Свое МГИМО Медоев, разумеется, получил: папа мощно тряхнул орденами и связями, хотя честно не понимал, зачем сыну сомнительная дорожка третьего помощника четвертого атташе в каком-нибудь каннибальском государствишке, разом получившем от большого советского брата и колесо, и письменность, и недоразвитый социализм. Физика – такая перспективная наука, сынок, – попытался проагитировать он, но сынок только взмахнул негодующе маленькой жирной лапкой. Он хотел власти. И ничего, кроме власти. Причем власти не над безмозглыми расщепленными атомами, а над живыми теплокровными людьми.

Бог отпустил Арсену Медоеву полной мерой всего – цепкого и мускулистого, как бультерьер, ума, бультерьерного же яростного напора, но харизмы добавил – будто сыпал сахар в чай худеющей барышне. Пожадничал, словом. Сильно пожадничал. Мужчины, большие, настоящие, не воспринимали Медоева всерьез – так, крутится под ногами уродец, угодливый, коротколапый, жирненький. Злобный, но не страшный. Смешной. Даже сокурсники, такие же точно сынки с редкими вкраплениями осатанелых провинциальных самородков, и те брезговали Арсеном Медоевым. Не смеялись его шуткам, не советовались насчет того, как лучше избавиться от не вовремя намотанного на болт девичьего счастья. Даже пить не приглашали! Хотя Арсен мог выставить из папиных ядерных погребов и невиданный джин, и заморский Smirnoff – кристальной, ангельской очистки, и даже кьянти в прохладных плетеных бутылках. Все мог. И даже больше. Ради власти. Но мужчины чувствовали тайное жалкое уродство, позорный, жалко замаскированный недостаточек – словно не харизмы не было у Медоева, а яиц. И презирали. Пока Арсен не додумался ко второму курсу, не осенился гениальной идеей, которая отомстила, и озолотила, и вознесла.

Девочки – вот что это была за идея. Девочки, чудесные, славные, прелестные девочки с длинными горячими ногами в дешевых ленинградских колготках – не из МГИМО, разумеется, девочки, а из педа, из стали и сплавов, а еще бойкие инъязовки, томные филологини, восхитительные физкультурницы, красавицы, спортсменки, комсомолки. Но – не москвички. Ах, вот они-то хотели от Арсена всего: и водки, и кьянти, и чудесных трусиков «неделька» из волшебной «Березки», и французских фантастических духов с кошачьим именем, на самом деле разлитых в братской социалистической Польше. И у каждой под дешевым хэбэшным лифчиком билось нежное преданное сердце русской женщины, укрытое круглой упругой мышцей, которую мечтали кусать, целовать, стискивать жадными пальцами… Правильно – все мужчины.