Вионор Меретуков - Млечный путь

Блюдо с молотком и резцом не давало мне покоя.

— А это что за странные предметы?.. — подойдя к старинному столику с витыми ножками, спросил я.

— Это от прапрадеда осталось, — ответил Лева, накидывая на блюдо кружевную салфетку. — Масонские знаки, как ты, вероятно, понял.

— Ты масон?!

— Ну, какой я, к черту, масон! — Лева засмеялся. — Да и масонов-то никаких сейчас нет. Только знаки и остались. Мода, мать ее…

Когда Маша вышла из комнаты, я спросил его:

— Что тебе от меня надо?

Он осклабился.

— Я хочу докопаться до правды. До полной, окончательной правды, до правды, полностью очищенной ото лжи.

— Такой правды не бывает. Правда никогда не бывает чистой, стерильной. Всегда ей что-то мешает быть такой. Если смыть первый слой правды, там такое обнаружится! Правда всегда грязновата.

Фокин поморщился.

— Витиевато и чрезмерно литературно.

Зазвонил Лёвин телефон. Слово «зазвонил» здесь не совсем уместно, потому что я с изумлением услышал рвущую душу серенаду Шуберта: «тихо в час ночной… тихо в час ночной… тихо в час ночной…», — распевал мобильник. Опять в памяти возникла страшная голова с черной дырой вместо уха, патефон с прыгающей пластинкой, кровь и Библия в черном коленкоровом переплете.

Фокин что-то бурчал в трубку и кивал. Закончив разговор, он победительно взглянул на меня.

— Ну, все, теперь тебе кранты, — сказал он, потирая руки. — Экспертиза неопровержимо доказывает наличие в теле Пищика следов некоего психотропного вещества. Сейчас спецы из лаборатории устанавливают, что это за хреновина, которая способна вызывать такие бешеные реакции…

Я стоял, смотрел на Леву и спокойно улыбался.

— Ты же сам сказал Бутыльской, что Пищик был склонен к суициду. И потом… — я решил выложить главный козырь. — Пищика же кремировали, какие могут быть следы в прахе, который в основном состоит из сгоревшего гроба?

Фокин дернул себя за ус.

— Я уверен, это ты приладил Пищика к подоконнику.

— Уверен? — я засмеялся. — Эти и есть твое доказательство?

Надо было менять тему разговора. Тут очень кстати вернулась Маша. За ней плелся кот.

— Товарищ Фокин, — обратилась она к Леве, — надо бы покормить кота. А то он все обдерет здесь.

— Черт с ним, с котом… Маша, Машенька… — задумчиво сказал Фокин. Я уловил в его голосе угрожающие нотки. Фокин поманил Машу пальцем. Та послушно приблизилась. Он сделал шаг ей навстречу и вдруг обеими руками вцепился ей в горло. Глаза девушки выкатились, а лицо пошло лиловыми пятнами.

— Это ты грохнула маршала Богданова, паскудина? А картина? Куда ты ее дела? Признавайся! — орал он.

— Я видела завещание… Старый хрыч издевался, он показал мне… — хрипела Маша, пытаясь вырваться, — он, смеясь, показал мне завещание, а там Эра Викторовна, с которой он раньше писал свою книгу, а обо мне всего два слова…

— Он оставил тебе в наследство кота?! — Фокин ослабил хватку и захохотал.

— А ведь он обещал… Я там столько всего вытерпела, а еще птиц корми…

— А чем ты его?.. — Фокин убрал руки с ее горла.

— Половником… — Маша опустилась на ковер и заплакала.

— Илюша! — он повернулся ко мне. — Теперь ты видишь, с каким преступным материалом мне приходится иметь дело! Как измельчал человек! Шандарахнуть полководца, почтенного военачальника по колгану! И чем! Суповым половником! Черпаком по тыкве, как какого-нибудь штатского болвана! Вообще-то маршалы обыкновенно погибают от молнии, прямого попадания бронебойного снаряда, в крайнем случае, от разрывной пули. А тут половник. Такое славное боевое прошлое — и такая позорная смерть! Как это у тебя рука поднялась, скажи?

— Не знаю…

— Она, видите ли, не знает… Дальше что?

— Дальше помню смутно.

— Помнит смутно, а картину слямзила, так?

Девушка отрицательно покачала головой.

— Я видела, как вот этот… — она глазами показала на меня, — как он фоткал картину, видела, видела, видела!

Я с укоризной посмотрел на девушку, которая еще совсем недавно, каких-то шесть часов назад, очень убедительно стонала в моих объятьях. Особенно меня покоробило слово «этот». Господи, я спал с предательницей и убийцей!

— Ага! — торжествующе возопил Фокин. — Значит, это ты, мой милый друг, украл картину, подменив ее копией! Ну, ты и ловкач!

— Оговор! — возмутился я. — Наглый, циничный, бездоказательный навет!

— Это решит суд! — воскликнул Лева.

При прощании он ладонью похлопал меня по груди. Ключик отозвался нежным звоном.