Вионор Меретуков - Млечный путь

Пришлось вспомнить, что сказал Фокин по поводу смерти Пищика. «Банальный стресс! Реакция организма на воздействие различных неблагоприятных факторов. Обычное дело. Таких самоубийств в Москве каждый день до черта и больше».

Что ж, подумал я, вот этим и займемся. Я давно никого не убивал. У меня чесались руки, так мне хотелось кого-нибудь прикончить — ну, хотя бы самого себя. Итак, решено — стресс. Сапеге предстояло умереть. От чего? Ну, хотя бы от разбушевавшегося стресса. Сапега был обречен. «Труп» поищут-поищут, не найдут, спишут, как списывают устаревшую технику по сроку полезного использования, и, сдав дело в архив, через неделю забудут.

Жизнь — величайший подарок, и дешевить с ее продажей негоже. Даже если эта продажа — фикция от начала до конца. И хотя я намеревался лишь инсценировать свой добровольный уход из жизни, я решил обставить все солидно и по возможности реалистично. И тут, на счастье, мне вспомнилась бессмертная пьеса Льва Толстого. Придется стать живым трупом, лучше утопленником — так вернее. Что ж, стоит попробовать. Оставить на Софийской набережной прощальное письмо. А также просроченный проездной с моей фотографией, ношеные носки и голубые кальсоны — непременно с дыркой на заднице. Все это демонстративно разложить на парапете, у лестницы с гранитными ступенями, ведущими к смерти. Конечно, можно обойтись и без голубых кальсон, но с кальсонами смертельный водевиль будет выглядеть более убедительно, с одной стороны, принижая фальшивый пафос, с другой — придавая всему действу драматическую достоверность. Оставалось купить голубые кальсоны. Дырку можно провертеть потом.

Как это романтично — стать живым трупом! Я смотался на описанную великим моралистом Софийскую набережную — присмотреться к месту предстоящей трагедии. Оно мне не понравилось: за сто с лишним лет набережная приобрела вызывающе праздничный вид, она стала настолько жива, весела, шумна и многолюдна, что ни одному вменяемому самоубийце и в голову не придет сводить там счеты с жизнью. Придется заменить ее набережной потише и поспокойней. Например, набережной Тараса Шевченко. Тем более что с ней у меня связано немало трогательных воспоминаний.

И вот прощальное письмо написано. Вернее, украдено у Маяковского, который умел шутить, даже глядя в дуло пистолета. «Прошу в моей смерти никого не винить, покойник этого не любил…» Можно по-разному относиться к поэзии Маяковского, но предсмертный выплеск его вдохновения — это строка гения. Концовка была моя, она тоже была не без юмора, но в то же время многократно усиливала трагизм: «Никто не знает, как мне все осточертело!»

Обстоятельства, сопутствовавшие мнимому самоубийству, я из соображений гуманности опущу, дабы у брошенных дам и прыщавых юнцов, проваливших выпускные экзамены, не возникло непреодолимого желания тут же побежать топиться. Скажу лишь, все произошло, как и положено, под покровом ночи. Итак, Сапега умер, да здравствует Сухов!

Мне посчастливилось узнать, к какому выводу пришел следователь, ведший дело о моей смерти. Взяв за основу прощальное письмо и добавив кое-что от себя, он написал, что самоубийца увлекался стипль-чезом, бегал по ночам в одном исподнем по набережной Тараса Шевченко, однажды ему все это осточертело, и он, предварительно сняв подштанники, сиганул в Москву-реку.

…Оказалось, что затеряться в Москве, в этом безумном муравейнике, где перемешалось все на свете, легче легкого — стоит только захотеть. Я полагал, что будет лучше, если я съеду с квартиры, не заплатив по счетам за свет, газ и прочие коммунальные услуги. Я даже решил оставить в доме все как есть. Пусть мой отъезд будет напоминать паническое бегство. Если не поверят в мою смерть, пусть ищут меня на вокзалах и аэропортах. Я же никуда из Москвы не уеду. Сниму квартиру и буду в ней жить-поживать.

Чтобы иметь садомазохистскую возможность каждое утро любоваться местом своей драматической «гибели», я снял в похожем на крепость «сталинском» доме на берегу Москвы-реки огромную трехуровневую квартиру, из окон которой открывался прекрасный вид на вышеозначенный парапет и вышеупомянутую гранитную лестницу.

Я жизнь свою веду беспечно,

Давно мне не о чем жалеть,

Но если б жизнь продлилась вечно,

Я предпочел бы умереть.

Кто это написал? Вряд ли кто-то из моих знакомых: среди них поэтически настроенных на преждевременную смерть найти не так-то просто. Скорее, это я сам накропал в минуту душевной невзгоды, то есть когда был молод и глуп. Накропал и забыл, а когда подоспело время, память выволокла эту мерзость из закоулков подсознания.