Вионор Меретуков - Млечный путь

Наконец Лейбгусаров перевернул последнюю страницу и отошел в сторону. И в этот момент из толпы неожиданно для всех вывернулся Цинкельштейн, вероятно, с намерением поведать о покойнике что-то, чего не знали остальные. Меня поразил его вид: набухшие вены на висках, распахнутая на груди жилетка, приспущенные подтяжки. Похоже, пьян.

Крепкие парни с красными повязками на рукавах были начеку. Они быстро задвинули нарушителя назад. А зря. Интересно, что бы Цинкель сказал напоследок своему покойному приятелю? Скорее всего, припомнил бы ему, что тот осмелился помереть, не расплатившись с ним за графство.

Место у могильной ямы заняла коренастая дама в плаще с поднятым воротником. Голову ее венчала хала на макушке. Уверен, основа халы — это жестяная банка из-под зеленого горошка, вокруг которой сооружен бастион из крашеных волос. На мясистом лице дамы застыла маска деловитой печали. Эта уже не читала, а пригоршнями сыпала на наши головы даже не фразы, а целые абзацы, чуть ли не колонки. Штатная плакальщица из какой-то госструктуры, понял я. Воздух окрест нее накалился, как от грозового разряда. Если бы сверкнула молния и поразила ее в голову с жестянкой, я бы не удивился.

Я закрепился под деревом в надежде, что оно спасет меня от дождя. Я положил руку на толстую ветку, холодную, тяжелую, набухшую водой, и обвел взглядом толпу. То тут, то там слышались приглушенные вздохи, покашливания и сморкания. Все изнурены ожиданием финала, это понятно. Все мечтают о водке и горячих блинах. Человек четыреста, не меньше. На моих похоронах вряд ли будет столько же. И уж точно качественный и количественный подбор будет иным.

Кое-кто был мне знаком: вышеупомянутый Цинкельштейн с женой, Лейбгусаров с Авдеевой, рядом Аня и вездесущая Бутыльская, чуть позади Сашка Цюрупа. И — Лева Фокин!

Если честно, я не очень-то удивился, увидев воочию воскресшего Фокина. Меня с самого начала брали сомнения. Как могла укатиться куда-то его голова? Сказки все это. Думаю, и Бутыльская до конца не верила в его смерть, а может, и знала, что все это вранье и розыгрыш, да скрывала.

Лева обожает похороны, вернее, то, что за ними последует. Не терпится усесться за поминальный стол. Может, он и воскрес ради этого.

Лева слегка скривил лицо и, подергав себя за ус, с какой-то тайной торжественностью подмигнул мне. Давая понять, что обо всем знает и не только не осуждает, но даже радуется за меня, как бы говоря: орудуй в том же духе, Сапега, вон сколько твоих потенциальных клиентов стоит и мокнет под дождем, они только и ждут, чтобы ты их укокошил.

Кого-то я узнавал по фотографиям в газетах. Два бывших министра и один действующий. У действующего и бывших нижняя губа чиновно выпячена, губы сжаты, на щеках фурункулами закостенели желваки: уверен, это несмываемые последствия долгого сидения в руководящих креслах, что, видимо, сказывается не только на задницах бюрократов, но и на их физиономиях.

Обособленно стояла группка женщин разного возраста, у которых на лицах было одинаковое выражение плохо скрываемой ненависти. Женщины Геворкяна, понял я. Жены в отставке. Их-то какого черта занесло сюда? Желание все простить и все забыть? Ненависть? Злорадство? Клокочущая в груди и не утихающая с годами любовь? Желание скоротать время? Надежда все-таки что-то урвать у покойничка?

Цветов было столько, что, казалось, люди стоят посреди цветочного базара. От толпы шли волны дорогих духов, намокшей одежды и сигаретного дыма.

Из гроба, вызывающе устремленная в пасмурные небеса, торчала непокорная, вся в дождевых капельках, борода Геворкяна. Ветерок слегка шевелил ее. По-моему, борода портила всеобщую картину степенного благолепия. Хорошо бы отстричь ее.

Я почувствовал, что, если пробуду здесь еще минуту, меня вырвет.

Я выдернул из ближайшего венка пару красных гвоздик и, нырнув головой под намокшие ветки, незаметно покинул траурную церемонию.

…Я стоял у могилы жены и пытался заплакать. Мои потуги потерпели фиаско: я не мог выдавить из себя ни слезинки, только в висках застучало, а лоб покрылся испариной. Я бросил один цветок на холмик перед плитой из мраморной крошки и, резко повернувшись, отправился на поиски Диминой могилы. Как ни странно, нашел ее сразу. Словно меня вела к ней незримая высшая воля. У подножия простенькой плиты, на которой были выбиты имя, отчество, фамилия и даты рождения и смерти моего бывшего коллеги, прямо на голой глинистой земле сиротливо чернела пожухлая роза со сломанным черенком. Я нагнулся и положил свою гвоздику рядом. На мой взгляд, все правильно и, можно даже сказать, возвышенно — возлагать украденные цветы на могилы своих жертв. Господь, если Он есть, наверняка одобрил бы сей жест — жест благочестия, смирения и непритворного раскаяния.