Владимир Шапко - Настольная памятка по редактированию замужних женщин и книг

Аккуратист аккуратно свернул тонометр и стал укладывать его в специальную сумочку. Жена убирала постель, косилась. «Не смерить ли тебе давление, дорогая?» Даже не ответила. Тогда поднял молнию на сумочке. Не может забыть цену этого тонометра. Ну и таблетки теперь, конечно.

Каменская взбадривала кулаками подушку, прежде чем поставить её как надо. Фунтом.

— Ты почему лягаться стал по ночам? Ты что, в живот хочешь меня пнуть?

— Да что ты, Жанна, — похолодел муж. — Не может быть. Это, наверное, побочные явления от таблеток. Завтра же схожу к Марии Ивановне. Чтобы поменяла лекарства.

— Ага. «Чтобы поменяла». Она будет только рада. Ещё навыписывает кучу. Новую. (Таблеток.) Только плати.

Понятно. Жадность колпинки. Наверное, и с мамой уже всё подсчитали. Тонометр пришлось покупать паразиту. Теперь вот постоянно таблетки.

— Жанна, я ведь на диване могу спать, в конце концов. Если стал так опасен.

— Нет, — сразу ответили ему. — Не надо на диване. Будешь спать здесь.

Тоже понятно. Крестьянский семейный кодекс. Кодекс чести. Муж всегда должен спать рядом с женой. Всегда. Испокон веку так было и будет в крестьянской семье.

Каменская саданула во вторую подушку кулаком и поставила фунтом рядом с первой. Вот так-то лучше. А то ишь чего удумал. От жены спрятаться.

На работе в обед между салатиком и котлетой Яшумов рассуждал о крестьянской патриархальной семье. О её традициях, обычаях. «Интересное, доложу вам, явление, Григорий Аркадьевич. Какая там иерархия в семье, какие чудные обычаи!» Видно было, что человек увлечён новой темой. Просто захвачен ею весь.

Плоткин чувствовал какой-то подвох, неправду в словах патрона. Осторожно сказал, что не знает крестьянского быта. В деревне никогда не жил, щей за общим столом не хлебал. Ложкой по лбу до команды «Таскай!» (мясо) не получал.

— Э не-ет, — смеялся Яшумов. — Там много интересного. Много всяких нюансов. Команду «таскай!» подаёт не просто абы кто за столом, а Старик, Иерарх семьи. Убелённый сединами. Только он один.

Плоткин с тревогой смотрел на веселящегося шефа. Свихнулся? Заболел? Смутно чувствовал какую-то связь всего услышанного с женой Яшумова, с Жанной Каменской. Та, вроде бы, тоже из деревни. Неужели там до сих пор кричат «таскай!»?

Яшумов ножом и вилкой изящно работал с котлетой и всё пел оды простому народу. Всё восхищался семейными традициями его. Где младшие всегда почитали старших. Где каждый знал свои обязанности, знал, что ему делать. Всё делали в хозяйстве ладно. Сообща. «Отсюда и возникло понятие “община”, Григорий Аркадьевич. Да-а».

Плоткин не верил глазам своим. Яшумов, петербуржец, потомственный до мозга костей интеллигент, намерен пойти в простой народ. Полюбить его. Сравняться с ним. Чтобы тоже лопать мясо после команды «хватай!».

Чудит наш Главный, чудит. Подпал под прямое влияние жены. И всей её тёмной родни. Точно. Обработали.

Плоткин искал свидетелей такому превращению патрона. Невероятному, дикому.

Рано утром сидел на кухне. С полным ртом слюней. Вчера жестоко вытащили и спрятали сигареты. Прямо из-под подушки. Не уследил. Доверчиво уснул. Сейчас в несчастной рукописи перед собой — не написал ни слова. Вот тебе и Юрий Олеша. Вот тебе и его «Ни дня без строчки». А ещё, главное, уверял всех, что это поможет держать форму. Хотя сразу сомнение берёт. Как можно сильно пить, опохмеляться каждый день и умудряться писать? Наверняка сплошные бичевания у Юрия Карловича каждое утро были. Хотел бы так, наверное, писать, хотел бы — дисциплинированно, упорно. Но опохмельная рюмка утром — и всё заканчивалось в ресторане. В ресторане Дома писателей. Где был завсегдатаем. И ушёл от такого завсегдатайства всего лишь в 60. Некоторые обвиняли короля метафор в дурновкусии, а порой и безграмотности. Однако всё же видел он и писал гениально. «Обезьянка прыгала, убегала как арка». Или «арки»? Писал смело. Не боялся выглядеть банальным, вычурным, смешным. Смело писал. Время было такое у пишущих. Один лучше другого. Ильф, Петров, Катаев. Не говоря уже о поэтах. Да-а, хорошее было время. А тут сидишь, слюну глотаешь — и ни строчки. Ни по Олеше, никак.

С тоской смотрел на раскрытую форточку. Хорошо бы пустить в неё дымного голубя. Этакого голубка. Да не одного, а нескольких. Этакую дымную стайку. Чтоб летела она себе в ясное небо, пропадала…

Сглотнул. Хотел поискать в ведре хотя бы окурок. В спальне будто резко всхрапнул трактор: смотри у меня! Ида Львовна. И дальше себе засопела.