Мария Метлицкая - Легко на сердце (сборник) [калибрятина]

– Герр! Как тебя там?.. Вы собрались уходить? Разве не так? Ну и вали! Борман хренов! – В глазах Любы закипали слезы. – Давай! Выметайся, чеснок!

Немец часто закивал, принялся извиняться и бочком пошел к двери.

Глядя в зеркало в прихожей и поправляя клетчатое кашне, он посмотрел на Любу и тихо повторил, с опаской оглянувшись на Вову:

– А я не шучу! Я увезу вас, моя королева!

Люба махнула рукой:

– Ага, увезешь! Видели мы таких… Давай уже, дуй! Вот ведь репей, честное слово!

Немец ушел.

Люба посмотрела в глазок. Борман долго стоял у лифта, не решаясь нажать кнопку вызова. А потом пошел вниз пешедралом.

– Ну и черт с тобой! – выдохнула Люба и, на секунду затормозив в прихожей, с тяжелым вздохом пошла в комнату.

Муж Вова спал, уронив буйну голову… Нет, не в салат – слава богу! На стол. Но это тоже ее не обрадовало.

– Вова! – затрясла она мужа. – Вставай!

Он не вставал. Даже и не подумал. Вова крепко и сладко спал.

Люба села на стул и разревелась. Все надоело! Как же все надоело! И за что ей все это? За что? Ревела она долго, громко и со знанием дела.

Вова мирно похрапывал. Наконец Люба встала, пошла в ванную, чтобы умыться. И, умывшись, стала разглядывать себя в зеркале.

– Ага, красавица!.. – грустно заключила она. – Прям такая… Хоть плачь!

Но плакать уже не хотелось. Надо было действовать, включаться: собрать со стола и перемыть всю посуду, убрать остатки еды в холодильник и, самое главное, оттащить мужа Вову, козла этого, на диван.

Вот его, родного, она оставила на «закуску».

Перемыв посуду и убрав все в холодильник, Люба с тяжелым сердцем зашла в комнату.

Вова по-прежнему спал. Она стала трепать его за плечи, вложив в эту акцию всю свою душу. Потом хлопнула по щекам. Вова мычал, отбрыкивался, нес какую-то несусветную чушь, что-то выкрикивал – как ей показалось, «Спартак – чемпион!» – и снова ронял лохматую голову на стол. Земное притяжение давало о себе знать.

Наконец, почти обессилев и громко заорав, Любе удалось приподнять муженька. Схватив неподъемного мужа под мышки, Люба подтащила его к дивану и швырнула, вложив в это действие все свое отчаяние, боль и даже ненависть.

Вова махал руками, как мельница.

– Спи, козлище! – выкрикнула она. – Спи, кровосос!

Вова был послушен. Через минуту раздался его громкий и монотонный храп.

Стараясь не смотреть на мужа – вот уж радость! – Люба сняла со стола скатерть, вытряхнула ее на балконе и внимательно осмотрела – конечно, стирать придется! Пятна от красного вина, от «селедки под шубой», от винегрета и торта контурной картой красовались на голубоватом льне.

Замочив скатерть в тазу, Люба подняла глаза к зеркалу. На нее смотрело усталое, рассерженное и раздраженное лицо.

«Красавица!.. – еще раз грустно хмыкнула она. – Да уж, куда там! Пьяный дурак этот фриц! С пьяных-то глаз…»

Никогда Люба не считала себя красавицей. Никогда, честное слово! И даже наоборот: глаза, рыжие (мама говорила «янтарные») – нет, именно рыжие! – расставлены были так далеко от переносья, так уходили к вискам, что в школе ее дразнили инопланетянкой.

Кожа очень белая, «сметанная» кожа – солнце всегда опаляло ее мгновенно. «Кусало» недобро, и на лице выступали красные пятна. Зато ей шли шляпы с полями от солнца.

Брови – густые и длинные (соболиные – по маминому же утверждению, что полная чушь!) – тоже взлетали к вискам. На курносом носу рыжели веснушки – редкие, но… крупные. И они раздражали! Люба и выводила их, и замазывала крем-пудрой – все понапрасну. Веснушки нагло проступали, и все тут! Все говорили про шарм и прочее, но… Любе веснушки не нравились. Ей вообще не нравились белокожие люди. То ли дело смуглянки!

А про рот… Ну, это вообще! Что уж тут говорить… Лягушачий рот, вот! Ни больше ни меньше. Лягушачий, огромный рот! До ушей. И наплевать, что сейчас это модно. И наплевать, что у всех актрис и моделей такой! И наплевать, что все, как одна, подкачивают гели и прочие, неизвестные Любе средства… Наплевать! Буратино, ей-богу!

С фигурой и ногами у Любы, правда, все было нормально. И даже очень! Но рот!.. Слава богу, что родилась в девяностых, когда в моде были ну очень крупные рты! А если б в тридцатых? Что тогда? Люба рассматривала фотографии звезд тридцатых годов: крошечные, бантиком, губки, стеснительно поджатые, совсем не наглые, вот! А эти… пельмени.

«Про волосы ничего не скажу, – решила Люба. – Грех жаловаться. Только…» Опять она была недовольна. Волосы ей нравились кудрявые или волной. Спиральки, завитки, локоны, кольца… А у нее – как лошадиная грива! Прямые и жесткие. Нет, густые! Льются по спине, текут словно река. Но не накрутишь, не завьешь. Ничем! Щипцы не берут, бигуди – уж тем более. Плойка – туда же!