Айрис Мердок - Честный проигрыш [= Довольно почетное; Вполне достойное поражение]

— Да, мы нередко встречались у Руперта, но я его так и не разгадал. Аксель человек замкнутый. Мне легко понять тех, кто его не любит, считает заносчивым, самодовольным, даже злым. Я всегда им восхищался — он ведь такая умница, но чувствовал себя рядом с ним неуютно. И уж никак не догадывался о его голубизне. Руперт, по-моему, тоже.

— Но он-то, наверно, знал, что ты голубой, — сказала Морган, пожимая ему руку. — Если ты в самом деле голубой, мой любимый Саймон.

Саймон о чем-то задумался, потом улыбнулся:

— Не буду спрашивать тебя, похож ли я на голубого. Я и сам знаю, что похож. Аксель — нет. Да, конечно, он знал, но считал меня…

— Безнадежно распутным, прошу прощения?

— Да, — сказал Саймон. — Именно так.

Он сто раз обсуждал это с Акселем. И всегда обсуждение вызывало странную боль, в которой присутствовал и странный оттенок удовольствия. Конечно, он был распутен. И лишь спустя много времени Аксель поверил, что он изменился. Как легко он мог потерять Акселя! Саймона спасло то, что, несмотря на все свое сопротивление, Аксель влюбился и, оказавшись в любовных тенетах, медлил, не имея сил уйти, принимал объяснения Саймона, выслушивал его клятвы. О, Саймон был красноречив. Но ему потребовался немалый срок. И все это время он оставался в чудовищном напряжении.

— Ну так и что же все-таки свело вас вместе? — спросила Морган.

— Нас свел он. — Саймон кивнул на висевшую над камином фотографию эллинской статуи.

— Он? Но как? Это что-то греческое?

— Это курос, юноша, Аполлон, как его иногда называют. Архаика, пятый век до нашей эры, Национальный музей в Афинах.

— Дай-ка я рассмотрю его, — сказала Морган. Вернувшись на диван, она снова вложила руку в руку Саймона. — Ну, продолжай.

— Я приехал в Афины. Один… — На самом деле это было чистейшей случайностью. Он должен был приехать с другом, но у того начались неполадки с желудком, вынудившие его остаться в Риме. Саймон рассказал Акселю об этой закулисной фигуре, только когда их отношения уже вполне сформировались. И расплатился бурнейшим скандалом.

В первый свой день в Афинах Саймон, никогда прежде не бывавший в этом городе, отправился в Национальный музей и сразу обратил внимание на статую куроса. Что-то случилось мгновенно. Статуи могут иногда так притянуть к себе. Курос стоял в глубокой нише, войдя в которую ты был — если никто не заглянул за угол — практически невидимым для посетителей. Случилось так, что посетителей было немного. И курос оказался в полном распоряжении Саймона. Трудно было устоять против искушения дотронуться до статуи. Воровато оглянувшись, он быстро скользнул рукой по икре ноги. Затем с непринужденным видом вышел из алькова. Но уже понимал, что попался в сети. Обойдя весь музей и с притворной серьезностью оглядев, ничего не видя, другие его экспонаты, он снова вернулся к куросу. Потом вернулся после обеда, на следующее утро и снова — после обеда.

Мрамор был теплым, золотистым и чуть шероховатым. Моделировка фигуры отличалась предельной нюансировкой, и это сладостно открывалось трепещущим кончикам пальцев. Курос высотой около шести футов стоял на пьедестале, так что его пупок находился на уровне глаз Саймона. Подняв руку, он мог дотянуться до плеча статуи и даже на миг коснуться зубчатой линии завитков на затылке. Ласкать лицо он не мог. Но, приходя день за днем, сумел огладить все тело. Его пальцы подробно исследовали мускулы длинных стройных ног, изгиб бедра, восхитительные линии узких ягодиц, плоский живот, благородный рисунок ребер, прелестный, формой напоминающий глаз, пупок, соски на груди, спинной хребет, лопатки. Он нежно поглаживал стопы, обводил контур длинных, раздельных пальцев ног, трепетно касался пениса. Подняв голову, вглядывался в суровое божественное лицо, изучал взглядом большие глаза, длинный нос, загадочную улыбку. Прошло время, и прикосновения пальцев стало уже недостаточно. Ему было необходимо выражать восторг перед статуей губами, языком. Он покрывал поцелуями ягодицы, бедра, руки, пенис, сначала торопливо, а потом и с неспешным обожанием.

Он становился все смелее. Один из служителей начал что-то подозревать. Уж слишком много времени Саймон проводил с куросом. Раз за разом служитель подкрадывался и неожиданно выглядывал из-за угла, но какое-то шестое чувство неизменно предупреждало Саймона, и он успевал оторваться от своего занятия и невинно уткнуться носом в путеводитель. Прерывание контакта всякий раз было болезненно. Когда другие посетители приближались к куросу, он торопливо обходил всю галерею, а затем спешил назад, в надежде, что они уже ушли. Вечером, когда галерея закрывалась, он отправлялся к Акрополю и мечтательно бродил по саду вокруг памятника Байрону, умирающему в объятиях Греции. Он был божественно счастлив.