Михаил Талалай - Было все, будет все. Мемуарные и нравственно-философские произведения

– Каким Дискоболом?

– Хе-хе… Я уже знаю: сюрприз, Лев Львович… Сюрпризик!..

– Сюрпризик? Дискобол? Где?

– А вот там… Извольте посмотреть… В это окошечко…

Директор изумленно взглянул на подобострастно изогнутую фигуру преподавателя и опустил руку в карман.

– Ничего не понимаю. Погодите… Где ключи? А, вот.

Он вставил ключ в замочную скважину, толкнул дверь в рисовальный класс и вошел. Матвей Андреевич со смущенно-хитрой улыбкой, семеня ножками, двигался за ним. А мы, ошеломленные, подавленные, не знали, что предпринять. Бежать? Но поздно. Директор все равно всех видел. Да и кроме того, нечестно оставлять в беде товарища.

Увидев Дискобола на месте Венеры Милосской, пораженный директор боязливо стал к нему приближаться. Матвей Андреевич тоже. Мы со страхом толпились у двери.

И, вдруг, Дискобол выпрямился. Рука, упиравшаяся в ногу, поднялась кверху. Другая – разжалась, отбросив в сторону сковородку, со звоном покатившуюся под Зевса Олимпийского. И мощная фигура древнего атлета пружинисто метнулась вперед, пролетела мимо директора и исчезла, проскочив в открытую дверь дортуара.

– Ерицев? – узнав Дискобола, строго спросил Лев Львович Матвея Андреевича:

– Ерицев! – тоже узнав Дискобола, уныло ответил Матвей Андреевич Льву Львовичу.

В мои времена в карцер уже не сажали. Взамен этого самозванец-дискобол был приговорен к лишению отпуска на рождественские праздники. Нам же, его соучастникам, сбавили в четверти балл за поведение.

Среди преподавателей упомяну еще одного очень интересного и красочного человека – учителя музыки, чеха Иосифа Ивановича Кункля.

В конце прошлого столетия и в самом начале нынешнего в наших русских гимназиях находилось немало чехов, главным образом в качестве учителей греческого и латинского языков. Почему это – затрудняюсь сказать. Возможно, что в силу симпатий правительства и общественных кругов к младшим братьям славянам. Обычно чехи были весьма добросовестны, хорошо знали предмет, но, к сожалению, часто русский язык был им известен значительно хуже, чем греческий или латинский. Мне рассказывали, например, про одного что, разбирая текст с рассказом о том, как воины варили себе пищу на кораблях, он переводил: «На корабле поднимался дым от пищеварения».

Иосиф Иванович давал уроки музыки желающим по вечерам и создал из учеников недурной «симфонический» оркестр, которым наш директор очень гордился. И, действительно, на ежегодных актах этот оркестр удивлял многочисленных почетных гостей своей сыгранностью и своим бойким исполнением таких номеров, как увертюра к «Дон Жуану» Моцарта, интродукция к опере «Норма» или «Приглашение к вальсу» Карла Марии фон Вебера.

Я участвовал в оркестре в качестве одной из первых скрипок и регулярно посещал вечерние занятия Кункля. Собирались мы группами – по очереди, игравшие на струнных инструментах и на духовых. Только Иосиф Иванович, к сожалению, был очень словоохотлив и уроки сильно затягивал. Особенно много времени уходило у него на анекдоты, которыми он любил щеголять.

– Хотите анекдот? – спрашивал он, когда все мы, «струнные», были уже налицо. И, не ожидая ответа, рассказывал:

– В школе учитель спрашивает ученика: Карл, скажи, которых ты знаешь животных безпозвоночников? – Червичэк, господин учитель. – А еще какого ты знаешь безпозвоночника? – Еще один червичэк, господин учитель. Ха-ха-ха!

И Иосиф Иванович сам начинал хохотать, давая понять, что анекдот окончен.

– А вот еще. В церкву приходит один человек и видит – кругом пусто. Тогда он спрашивает того, который продает свечку: скажите, пожалуйста, почему в церкве никого нет? – Потому нет, – говорит тот, – что никто не пришел. Ха-ха-ха!

– Ха-ха-ха, – снисходительно соглашались мы со смехом Иосифа Ивановича.

Несмотря на свою жизнерадостность, Кункль, однако, долгое время испытывал в душе тяжкую драму. Вот уже три года, как написал он для нашего оркестра прекрасную симфоническую картину – «Лесную сюиту», в которой изображаются все звуки леса. Не хуже, чем в «Лесном шепоте» Вагнера. Кроме того, в этой сюите происходит и буря вместе с грозой, тоже не слабее, чем в «Пасторальной» симфонии Бетховена. Между тем, пренебрегая всеми достоинствами сюиты, директор никак не желал, чтобы это произведение было исполнено на акте. Долго мучился бедный Иосиф Иванович, терпя незаслуженное оскорбление. И, вот, однажды, на четвертый год, когда я был уже в седьмом классе, Иосиф Иванович как-то раз вбежал в класс, радостно-возбужденный и торжественно объявил, что на предстоящем акте будет исполняться «Лесная сюита». Директор разрешил.