Татьяна Набатникова - День рождения кошки

Но на его счет все это записалось — и подружкино кольцо, и забинтованный обручальный палец, и тот летний вечер невыносимый в палате, и запах из недр деревянной тумбочки, и эта поляна загоральная следующего дня, и предстояло ему все эти счета оплатить живым своим унижением. Алчные, мстительные ее мечты — откуда?

От зависти. От страшного неравенства мужчины и женщины. Достаточно было увидеть его хотя бы в игре. Забыв себя, он вожделел к мячу и знать не хотел, как хорош. А хорош был — мог бы встать среди площадки и красоваться — любуйтесь! — законченное произведение природы. Но он ни во что не ставил свою красоту и ценил себя лишь как инструмент, при помощи которого природа может создавать что-нибудь дельное. Он понимал себя чем-то вроде стеки в руках скульптора. Двое — скульптор и стека — создают третье: скульптуру. Двое — природа и мужчина — должны создать третье — что? Вот тайна, непостижимая женщине: что? Что они там мастерят, соединив усилия? Он не мог придавать никакого значения своим ярым очам и одичалым кудрям, а только уму и рукам, потому что есть нечто, чему он служил лишь посредником.

Это может только мужчина: иметь цель вне себя. Женщина — сама для себя цель и хочет быть ею для всего доступного мира. Она, конечно, старается, подражая мужчине, тоже завести себе интерес снаружи от себя — щипание корпий или там научные исследования, — но ей плохо удается это притворство. Она, Лариса, например, стала тогда играть в теннис из одной только ревности к мячу: ишь, предмет, игрушка, не имеющая никакой ответной силы любви, — а так всецело владеет сердцем человека! А она, женщина, уж она бы как отозвалась навстречу, но мужчине интереснее с мячом, чем с живой Ларисой.

Тайна его: самозабвение. Он рвется служить чему-то вне себя. Женщина — только себе (особенно если она красивая женщина, которая ощущает себя конечной целью природы).

И тогда что она делает? Что делает женщина, борясь со своим соперником-мячом за мужчину? Начинает сама в этот мяч играть. Она действует безошибочно. Она отнимает мужчину так, что он и заметить не успеет. Вначале он думает, что это они объединились вместе любить мяч. Но постепенно она перетягивает его любовь, переводит этот луч на себя одну — и мяч становится ей больше не нужен. Мужчина отнят, отвоеван. Только не надо думать, что она действует сознательно — Боже мой, какое там у женщины сознание! Она никогда не знает, что делает, и, может, именно поэтому она все делает правильно.

Или взять ее детей. Каждый новый ребенок — это как бы ее оклик мужу, увлекшемуся чересчур своим делом: эй, вот она я! Три оклика. И, может, будут еще. Она хочет и впредь быть центростремительной точкой обращения — тем солнцем, вокруг которого на привязи вертятся планетки, с той лишь разницей, что ей необходимо не излучать, а привлекать излучения принадлежащих ей планеток. Тепловая смерть, если они вдруг отвернут свои излучения в другую сторону.

Но опять же, учитывая, что нуждаемость и вынужденность — разные вещи… На принужденную любовь ее гордость не согласилась бы. Как это другие женщины соглашаются — ей непонятно. Когда он написал ей, что женится на другой вынужденно (а она-то терпеливо дожидалась его нуждаемости в себе!), — вот тогда был у нее срыв, поражение ее гордости. Нельзя, кричала она, не надо, кричала в трубку.

Слишком уж несправедливо: она-то не воспользовалась бесчестным этим оружием, когда оно было у нее в руках, а другая воспользовалась и, конечно же, победила! Как было смириться? Нельзя, кричала, нельзя так жениться, это нечестно!

Взыщется с него за тот ее срыв, за падение ее и поражение.

В том и состояла ее клятва: в страшной мести.

— Про себя ничего не рассказывал? — опять пытает у Сережи.

— А, да… Инженер, второй раз женат. Кажется, так.

— Второй. Вот как. С той, значит, не стал жить… — Мысленно: и с этой не станет. О ней, о Ларисе, вспомнил… — Адрес он дал?

— Адрес, телефон, вот, — услужливо, заботливо, подробно.

Золотой муж. Бесценный муж. Ценимый муж. Ценящий. Не то что ты, неоценивший, продешевивший! Слышишь, ты! Мы становимся в очередь; если очереди нет — сомневаемся, покупать ли. Такие мы, себе не верим, другим верим. И ты! Думал, раз само в руки идет, так стоит ли брать? А этого ты не видел — подполковник, красавец, умница, трое детей, обожает меня и детей, это ты не хочешь знать? Умрет за меня. Умрет без меня. Хочешь знать?

Рисовала себе, с каждым новым повышением (старлей, капитан, майор…) все ярче размалевывала, и с каждым новым ребенком — все пышнее разрасталась картина ее счастья, добавить бы к этой картине зрителя! Его! Плачущего, стенающего, рвущего на себе волосы в сокрушении: какой я был идиот! Униженный, несчастный, брошенный, подзаборный, рыдающий, жалкий, обманутый, приползший к воротам королевства стучать под дождем: королева, впусти хоть погреться у твоего огня! И милосердно — впустить. Но — чтоб сам приполз. Звать — ни-ни. Ни разу за все эти годы ни попытки поиска, ни попытки выяснения: где он, что с ним. Сам найдет. Чем позднее, тем злораднее. Пусть больше будет детей: каждый ребенок — как восклицательный знак, подтверждающий ее победу. Три восклицательных знака, высшая степень выражения. Каждый ребенок — как гвоздь в крепости ее королевства — подкрепляя безоговорочность взаимного их с подполковником счастья.