Дженнифер Клемент - Молитвы об украденных

Рут занималась нашими ногтями и кормила нас чипсами, засовывая их нам в рот, чтобы мы не смазали лак. Она стригла меня множество раз, но ногти я никогда раньше не красила. Это был первый в моей жизни девчачий опыт.

Нежно сжимая мою ладошку своей, Рут аккуратно покрывала красной эмалью каждый из моих круглых детских ноготков.

Когда она дошла до большого пальца, я вспомнила о мальчике, которому совсем-совсем близко от нас отрезают лишний палец.

Рут подула мне на руки, подсушивая лак.

– Сама тоже подуй, – сказала она, – чтобы быстрее сохло, и ничего не трогай.

Она крутанулась на стуле и взяла руку моей мамы.

– Каким цветом, Рита?

– Самым броским, какой у тебя есть.

Мои растопыренные пятерни казались мне волшебно прекрасными. Подняв их к лицу, я любовалась собой в зеркале.

– Что за мир, – сказала мама. – Жить тошно.

Через пробитое пулями оконное стекло мы могли наблюдать за сторожившими больницу солдатами в масках. Они усиленно отряхивались. Джипы подняли маленькую пыльную бурю. Я попробовала вообразить, что происходит за больничной дверью, и мне привиделась Мария с разрезанным на две половинки лицом, лежащая на белой простыне под ослепительным светом в окружении докторов.

У меня за спиной опять раздался мамин голос:

– Иногда я подумываю о том, чтобы тоже посадить опиумный мак. Все кругом разводят, а я чем хуже? Раз все равно помирать, так уж лучше богатой.

– Ой, Рита!

Речь у Рут была неспешная, певучая, поэтому, когда она произносила: «Рита», у нее получалось: «Ри-и-и-та-а-а». Меня переполняло счастье оттого, что кто-то так ласково говорит с моей мамой. Одним своим голосом Рут могла лечить и успокаивать.

– А ты что думаешь? – спросила мама.

Стоявший в салоне красоты гомон стих. Нам всем хотелось услышать ответ. Рут слыла самой умной и самой доброй женщиной в наших краях. К тому же она была иудейкой. Своих детей со свалки госпожа Зильберштейн воспитывала в иудейской вере.

– Представь, каково мне, – сказала Рут. – Я открыла этот салон пятнадцать лет назад, и как я его назвала? Я назвала его «Греза». А почему? Потому что у меня была мечта – сделать что-то хорошее. Я мечтала превращать вас в красавиц и купаться в дивных ароматах.

Поскольку жизнь Рут началась среди гнилья, у нее в подсознании всегда сидел запах прокисших апельсинов.

– А чем я вместо этого занимаюсь? – спросила Рут.

Все молчали, опустив глаза на свои накрашенные ногти.

– Чем я занимаюсь?

Никто не разомкнул рта.

– Маленьких девочек я должна превращать в мальчиков, девочек постарше – в дурнушек, а хорошеньких девушек вообще уродовать. У меня не салон красоты, а салон дурноты, – заключила Рут.

Возразить на это было нечего, и даже моя языкастая мама не нашла что сказать.

Тут в окно салона заглянула мама Марии.

– Закончили, – сообщила она через пробоину в стекле. – Мария зовет Ледиди. – Ее палец нацелился на меня.

– Пока у тебя красные ногти, ты никуда не пойдешь! – распорядилась она.

Рут обняла меня, посадила к себе на колени и стерла лак. Пары ацетона наполнили мне рот и оставили на языке привкус лимона.

Одна из двух палат нашей маленькой больницы была превращена в операционную. Медсестра и два доктора складывали инструменты в сумки, а Мария лежала на кровати у окна. Ее глаза выглядывали из белого кокона бинтов, как два черных камушка. Она посмотрела на меня так выразительно, что я мгновенно прочитала ее мысли. Я же знала Марию с пеленок.

Ее глаза говорили: «Где мальчик? Ему отрезали палец? Как его самочувствие? Что сделали с пальцем?»

Я задала все эти вопросы медсестре, и она сообщила, что мальчика уже час как забрали. Палец удален.

– А куда дели палец?

– Его кремируют.

– Сожгут?

– Да, сожгут.

– Где?

– Он сейчас заморожен. Мы заберем его в Мехико и там сожжем.

Когда я вернулась в салон красоты, лак уже был смыт у всех. Без этого никто, само собой, не решился бы опять выйти в мир, населенный мужчинами, которые убеждены в своем праве схватить тебя и увезти только потому, что ты с красными ногтями.

По дороге домой мама полюбопытствовала, как теперь выглядит Мария. Я сказала, что за бинтами ничего не видно, но что медсестра говорит: хирурги довольны.

– Не обольщайся, – осадила меня мама. – У нее останется шрам.

Мы осторожно перешли шоссе, соединявшее Мехико с Акапулько, и стали подниматься по тропинке к нашему домишке, приютившемуся в тени огромного бананового дерева.