Дженнифер Клемент - Молитвы об украденных

Сразу после случившегося отец отправился искать работу в Соединенные Штаты. Несколько раз он нас навещал, но потом исчез насовсем. На память о нем нам остались лишь спутниковая тарелка на самой высокой в наших крохотных владениях пальме и большой плоский телевизор. Ну и, само собой, Мария.

– Освежевать бы меня да повесить на крюк в мясной лавке, – сказала мама.

Это когда папа ушел впервые. Меня, спавшую пьяным, непривычно пьяным сном, он даже не разбудил, чтобы со мной попрощаться.

– Он просто постеснялся в глаза тебе посмотреть! Фрэнк Синатра слинял как старый уличный кобель, которому стыдно, что он кобель, – говорила мама.

Она доложила всем нашим друзьям, что он покинул дом, даже не сказав пары слов родной дочке.

Через два месяца слухи, бесперебойно курсирующие между Мексикой и США, докатились и до нас. Мы узнали, что отец сумел пересечь реку в Тихуане, преодолев пограничный пропускной пункт Сан-Исидро в потайном отделении фургона между колесами и бампером. Дальше он шел пешком вдоль автомагистрали, соединяющей три штата.

Едва граница осталась за спиной, а впереди открылись просторы Техаса, отец, как передавали очевидцы, запел и потом пел не переставая. Лучшего доказательства того, что слухи не врут, нам с мамой не требовалось.

Отец добрался до Флориды и нашел там работу садовника. Услыхав про это, мама смачно сплюнула:

– Садовник! Этот лживый сукин сын ни шиша не смыслит в садоводстве.

Мы обе пытались представить его с лопатой и граблями рядом с кустами роз. Невозможно! Зато он мог кому угодно навешать лапши на уши.

Когда через три месяца после бегства в Штаты он наконец прислал нам немного денег, мама буквально лишилась дара речи. Я не сразу сообразила, что нанесло ей такой удар под дых. Деньги были отправлены не с какого-то роскошного флоридского курорта, типа Майами, Орландо или Палм-Бич, а из городка Бока-Ратон. [3] Boca Raton – крысиный рот ( исп. ). Это маму убило.

– Он ушел отсюда, чтоб угодить в Крысью пасть? – спрашивала она.

Следующий учебный год с нами провел учитель из Мехико по имени Хосе Роса. В нашей школе он проходил педагогическую практику. Мы старались не привязываться к заезжим чужакам, которые у нас не задерживались, но это не всегда получалось.

Хосе Роса был красивым двадцатитрехлетним парнем, заброшенным в наш женский мир.

Паула, Эстефания, Мария и я наблюдали за тем, как наши мамы обмирают по молодому учителю. Каждое утро они посылали ему с нами гостинцы или просто топтались у школы.

Именно тогда Паула, Мария, Эстефания и я впервые отказались себя уродовать и маскироваться под мальчиков. Мы хотели, чтобы глаза Хосе Росы видели в нас девушек.

Единственной, кто перед ним устоял, была Эстефания. Она первая углядела его на тропке, которая вела к нашей конурке-школе, ютившейся под засыхающим апельсиновым деревом, и сразу же принялась подтрунивать над его «столичной походочкой, столичной рубашечкой, столичной стрижечкой», а потом и над его «столичными словечками».

– Кому обломится столичный поцелуйчик? До кого снизойдет небоскреб? – спрашивала она.

Из нас четверых только Эстефания бывала в Мехико. И не один раз. Ее мама тяжело болела и раз в несколько месяцев ездила с дочкой на прием к доктору. Она чудом не умерла. Мы все очень беспокоились, потому что Эстефании тогда едва исполнилось девять. Ее отец находился в Соединенных Штатах: ловил рыбу где-то у берегов Аляски. Эстефания говорила, что ее мама, как ни старается пополнеть, изо дня в день только худеет. Из ярко-коричневой она стала серебристо-серой.

А правда была такова. Отец Эстефании привез домой не запах и вкус аляскинского королевского лосося, радужной форели или арктического гольца, не чемодан сосновых иголок, не фотографии мишек-гризли, не орлиное перо. Он привез вирус СПИДа, который и подарил жене, как розу или коробку конфет.

В Чильпансинго рядом с дверью бара, превращенной пулями в частое решето, через круглые дырки которого хорошо просматривалась темная стойка, располагался вход в клинику, где за двадцать песо делали анализы на СПИД. Мужчины мотались туда-сюда через границу, и женщины шли чередой мимо бара сдавать кровь. Некоторые не хотели знать. Эти молились.

Когда у мамы Эстефании обнаружили СПИД, муж от нее ушел. Отхлестал ее по щекам, хлобысь-хлобысь-хлобысь, и обозвал шлюхой. Мол, раз у нее СПИД, значит, гуляла. Но мы-то знали, что это невозможно. У нас на горе гулять было не с кем.