Татьяна Бутовская - Вернусь, когда ручьи побегут

«Сняли?» – спросила позже взволнованная Александра, выходя из юрты. Выяснилось, что снять вроде как и сняли, хотя света было маловато, а вот звук… Звукооператор развел руками и, цокнув языком, сказал: йок, не записалось почему-то. Александра посмотрела на него исподлобья и неожиданно громко выругалась матом. Мурат покраснел и сказал, что ничего, приедут потом доснять. «Никакого потом не бывает, – отрезала Саша, расстроенная до слез. – Как ты мог?!» – и не разговаривала с Муратом до вечера.

История про престарелых Лейли и Меджнуна 1 запала в душу. И пустила там корни. Оформилась постепенно в идею: снять вместе цикл документальных фильмов о любви. В разных национальных культурах, географических широтах, этнических группах и общественных слоях. Чтобы обычаи, верования, ценности, философия жизни вплетались бы в частную историю, делая ее единственно-неповторимой и в то же время всеобщей – потому что про любовь! Посвятить этому всю жизнь. Как служению. Влиться в общечеловеческую семью любящих. Создать творческий союз мужчины и женщины и воплотиться в совместном деянии. Вот он, божественный шанс! Вот она, искомая полнота бытия! Если и возможно общее с Муратом достойное будущее, то только такое – одухотворенное созидательной идеей! А другого и быть не может!

Впрочем, эту последнюю мысль она при разговоре с Муратом опустила (был в ней, в последней этой мысли, легкий душок обреченности). Следующий ход был за Муратом – следовало идею подхватить и взять на себя практическую заботу по ее воплощению. Мурат завороженно слушал, кивал, разделяя, и знакомая вдохновенная сила жадно заполняла его, как полый сосуд, – плечи сами собой распрямились, грудь расправилась – чтобы вместилось больше. А когда Александра, продолжая рассуждать про два начала, сказала: что в ее понимании, женщина – это поток, а мужчина – русло, а вместе – река, то мед разлился по жилам восточного человека, смешиваясь с кровью, а во рту появился вкус халвы.

Сияли, нестерпимо близко сияли Сашины янтарные глаза. Для него сияли. И, утопая в сиянии, он сказал: «У нас все получится, к нам все само притянется. Душа моя!»

Было три часа ночи, когда в баре появился Вадик, Сашин муж. Снег еще не растаял на воротнике его распахнутой дубленки.

– Ты знаешь, сколько времени? – спросил он Александру и обменялся вежливым рукопожатием с Муратом. Мурат подвинулся, уступая место на диване. – Я волноваться стал, пошел тебя искать, – сказал Вадим, продолжая стоять.

– Мы заговорились, – объяснила Саша.

– Позвонить могла.

– Откуда? – развела она руками. – Хочешь кофе?

Вадик поморщился.

– Сколько этой мерзкой коричневой жидкости ты влила в себя за сегодня? А сколько сигарет выкурила? У тебя круги под глазами. – Он взял дымящуюся сигарету из Сашиных рук и затушил ее в пепельнице. Напомнил: – Я завтра рано утром улетаю в командировку.

– Ва-адик, я ж совсем забыла! – всполошилась Александра, вставая. Вадим подал ей пальто, лежавшее рядом на диване, – гардероб был давно закрыт. Мурат тоже встал. Саша похлопала себя по карманам.

– А где мои перчатки? Я потеряла перчатки!

Стали искать ее перчатки.

Пока оба мужчины ползали, сталкиваясь лбами, под столом, шарили за диванами, она расстроенно причитала: «Такие были перчатки хорошие, совсем новые, чудные перчатки!» Бармен за стойкой откровенно зевал.

– Да вот же они! – воскликнул Вадик, извлекая замшевую пару из жениной сумки.

Наконец попрощались.

– Рад был повидаться, Вадим, – сказал Мурат и покашлял в кулак. – Спокойной ночи!

– До завтра, – кивнула Саша, натягивая перчатки.

Вадик взял жену под руку. Когда отошли на несколько шагов, сказал, приглушая голос:

– У тебя, Сашка, совесть есть?

– Не-а! – засмеялась она в ответ.

Мурат стоял один в пустом баре, смотрел им вслед, курил.

Саша так и не обернулась.

В последний рабочий день фестиваля на внеконкурсном показе прокрутили несколько острых, сильных публицистических фильмов. Авторы расправлялись с проклятым наследием «совка». Выливались скопившиеся за десятилетия слезы. Перепиливались цепи. Распахивались двери тюремных камер. Освобожденные приветствовали друг друга. Душители и гонители приговаривались к позорному столбу – чаще всего посмертно. Сладко таяло на губах слово «свобода». Примеривались, привыкали к новому – плюрализм. Оказалось, что нет одной объединяющей истины, их много, и надо выбирать свою, и никто не гарантирует, что это действительно истина, а вся ответственность за выбор лежит исключительно на твоих собственных, а не коллективных плечах. Споры полыхали, как походные кострища в военном лагере. И можно было говорить что думаешь, писать, ваять, снимать – что хочешь. Талантливые, образованные, амбициозные, опьяненные ветрами перемен, они верили в себя и в будущее, накрепко связанное с кинематографом, и никто из них не предполагал, что следующее зрелое десятилетие своей жизни большинство проведет в забвении и, потеряв надежду на самореализацию в профессии, займется коммерцией, начнет челночить за китайскими шмотками, сбежит за кордон в поисках лучшей доли или тихо погаснет от разлива скопившейся желчи.