Илья Крупник - Осторожно — люди. Из произведений 1957–2017 годов [сборник]

…— Он ворвался к нам ночью, — рассказывал мне Виктор Опраушев, — он в коридоре плакал и повторял, что начинается это конец света и что привез он на санках еще совсем юного самого себя!

Отрок стоял на мосту под ярким солнцем, улыбаясь, и держался за перила.

На нем были подвернутые Эммины джинсы с вышитыми на ягодице и пониже колена лепесточками и просторная бледно-красная Эммина куртка, застегнутая старательно до самого горла.

Солнце сияло так радостно, словно это вообще не октябрь, а лето. И ветер все время спутывал, поднимал высоко вверх золотистые, очень легкие волосы. Тогда он поворачивал голову вправо, навстречу ветру и жмурился.

А если б не жмурился — что он мог видеть?

Я, например, когда здесь стоял, видел, как новый город восходил на том берегу белыми панельными домами, желтыми, решетчатыми башенными кранами, квадратными корпусами завода, наконец. Только начиналось это все у самого берега таким приятным двухэтажным кирпичиком, на котором очень четкими выпуклыми буквами было написано «Химчистка».

Но мальчик давно смотрел под мост на нескончаемо бегущую пенистую воду, с удовольствием перегибаясь через перила.

Потом отодвинулся от перил, присел осторожно на корточки.

Здесь, в щелях между досками, росла трава, вялая уже и всегда пыльная, и в траве был коричневый очень свежий лепесток с черными точками.

Он вытянул пальцы, но это оказалась никакая не бабочка, а лишь оторванное без повреждений ее крыло.

— Ты чего сидишь здесь? — строго и громко сказал ему проходящий мимо человек. Человек был лет пятидесяти, а может, сорока пяти, с проседью на височках, в резиновых сапогах, в черном двубортном халате, натянутом туго поверх ватника. Меховая глубокая кепка ягуаровой расцветки с квадратным козырьком сидела совершенно прямо на его голове, и нес он в руке чемоданчик с облупившимися уголками, с каким ходят обычно электромонтеры или слесари. Но это действительно был слесарь-водопроводчик Николай Кадыров, правда, не совсем обыкновенный слесарь.

Мальчик встал тут же с корточек, виновато заглядывая ему в лицо, и хотя плоское лицо у Кадырова было по-восточному как будто бы непроницаемо, худенький отрок в бледно-красной куртке и джинсах, больше не сомневаясь, радостно пошел за ним.

Кадыров покосился на него, удовлетворенный, и продолжал молча идти через мост из нового города в старый.

— Техникум? — наконец не столько вопросительно, сколько утвердительно предположил Николай Кадыров, когда с моста они свернули на Пушкинский бульвар.

— Тех-ни-кум, — вежливо согласился с ним воспитанный отрок и показал ему крылышко. Кадыров в общем-то снисходительно глянул на крылышко в его ладони и кивнул.

…А мы с Виктором Опраушевым по-прежнему сидели друг против друга в самодельной его выгороженной комнатке, потому что когда я обнаружил мальчика в кладовой, тот выбежал, застегивая куртку, налестничную площадку и сразу вниз по лестнице, а я уже ничего не смог: Виктор, судорожно стискивая мой локоть — Вернемся, слушайте! Слу-шай-те! Вернемся! Поговорим, — повернул меня мгновенно назад в квартиру.

— Вот, — сказал он тихо, вводя опять в свою комнатку, — единственное я знаю, что это совершенно все материально, все материально! Вы послушайте, что нашел. — И раскрыл на странице, заложенной газетой, книгу. — Это писал Толстой Лев Николаевич еще сто лет назад в специальном письме:

«Воскрешение всех людей во плоти, во-первых, не так безумно, как кажется!»

Но я придвинул к себе книгу и прочитал сам письмо Льва Николаевича.

Однако узнал я из него только лишь о русском философе библиотекаре Федорове, который еще давно и подробно предлагал общее новое дело: воскрешать всех людей во плоти.

Опраушев, долговязый, в байковой домашней куртке, откуда высовывались на груди его темные волосы, и в обвислых на коленях дырявых тренировках, глядел на меня, моргая выпуклыми светло-коричневыми глазами, и вытягивал волнистый нос и кадыкастую шею. Я, вероятно, с точно таким же выражением глядел на него. Наконец, мы оба сели.

— Эта старая и обосравшаяся трясогузка, — разъяснил про Петра Сергеевича Виктор, запуская вздрагивающие, с перстнем пальцы в британскую свою вороненую прическу на пробор, — может хоть тысячу раз заклинать: «Страшный Суд!», «Я — это Петя!», «Мое искупление!», но как ты сам понимаешь…

— Ну, допустим, что понимаю, — предположил я. — А что конкретно предлагаешь ты?

— Дальние поколения! — наклоняясь, подтвердил он тихо, притягивая меня за свитер и указывая большим пальцем левой руки куда-то себе за спину. — Понял? Не мальчишка этот ничейный — предки мои встают! — Выпуклые глаза его торжествующе и злорадно, припадочно заулыбались.