Илья Крупник - Осторожно — люди. Из произведений 1957–2017 годов [сборник]

Пожалуй, единственное обстоятельство мне было не очень здесь приятно поначалу. В свободные, замечательно тихие воскресенья по утрам меня будил утробный рев снизу, с площади, огромного и явно мощного зверя. Такого низкого, густого голоса — никакого не мычания, не воя, даже не рыка! — я никогда и ни у кого не слышал, как будто там ревел ящер. Поэтому каждый раз я старался убедить себя, что это ревет корова.

Однако даже Скрябин Петр Сергеевич не знал, что это такое, и сам говорил, что — корова. Хотя Петр Сергеевич, с кем познакомился я тоже в воскресенье в городском саду, где под музыку кружились, мелькали, как в детстве, лакированные карусельные кони, светло-розовые и черные в яблоках, был здешний старожил, которого про себя я обозначал не иначе как «однофамилец». Потому что на мой вопрос: «Не родственник ли вы композитору?» — он осторожненько мне подморгнул, таинственно щурясь из зарослей седоватых бровей, усов и бородки, объясняя, что всем Скрябиным он только однофамилец. И Молотову!..

Именно Петр Сергеевич Однофамилец пространно мне рассказал, как в субботу, вчера, используя наступившую удивительную, не октябрьскую теплынь, задумал полить растущие подле Марии Захаровны дубки. «Дубки» — это маленькие астры или же маленькие хризантемы, которые должны стоять, не увядая, до самых морозов. Однако у Марии Захаровны, его покойной жены, на могиле стояли не дубки, а почему-то квадратный из фанеры большой плакат: «Явитесь к товарищу Леонарду».

Честно говоря, я потом сам ради интереса зашел на кладбище. Действительно, это было правдой: дощечки с ваганьковскими надписями уже появились повсюду. Даже одна дощечка торчала у старинной каменной плиты, на которой лишь с трудом можно было прочесть, что «Здѣсь покоится прахъ внезапно задохнувшегося въ дыму отрока Петра Константиновича Жадина, житiя его было 16 лѣтъ и 6 мѣсяцевъ. Тезоименитство его 25 іюня. Скончался отрокъ 14 декабря 1879 года».

Поздно вечером у себя в Доме крестьянина, попивая в одиночестве бутылочное пиво и перелистывая исписанную аккуратно толстую тетрадь, которую мне вручил Однофамилец, я захотел было сопоставить факты, но мне это очень скоро надоело. Да еще на кой черт я должен был читать тетрадь Однофамильца, которая называлась «Из записок С-кого старожила», и начиналась она (дословно цитирую) прямо-таки лирически:

«Как на освещенном экране из впечатлений детства и юности особенно четкими воспринимаются моменты, когда пальцы рук перелистывали любимую книгу: тут и „Жизнь животных“ А. Брема и „Лесной бродяга“ Габриэля Ферри — трехтомный роман приключений, который с наслаждением читал когда-то Н. А. Морозов, наш талантливый ученый и пользующийся известностью узник Шлиссельбурга».

Я откупорил следующую бутылку и выпил еще стакан пива. Это ведь раньше мне казалось, что летописцы-старожилы в сегодняшнее наше время единичны и бесперспективны. Тогда как в жизни это вечная закономерность: в самом дальнем и в самом ближнем, в самом скучном городе есть обязательный все подмечающий уединенный летописец. Стареют, как и все, следующий учитель, следующий работник планового отдела — кем они становятся?..

К этому могу добавить только, что из моего окошка сверху хорошо обозревалась не одна лишь покатая крыша Дома крестьянина, но и собственный дом Однофамильца на противоположной стороне площади (к нему заходили мы днем). Дом у него был маленький, одноэтажный, угловой и начинал собой самую тихую улицу, уходящую от этой небольшой площади.

Отсюда, сверху, я спокойно, прижимая лоб к стеклу, различал каменное крыльцо его дома в свете неярких фонарей, хотя обстановка за окном была не всегдашняя, а совершенно новогодняя: над площадью кружился снег.

Когда пошел этот неожиданный снег, я не знаю, но уже почти вся площадь кругом была белая, снег взвивался над крышами, над низкими старыми арками торговых рядов, над верхушками деревьев под моим Домом крестьянина, и близкие листья деревьев все были забиты снегом.

Я стоял у своего окошка и видел, как там, из садовой калитки, что за углом, а не с крыльца, появился на пустынной улочке, озираясь, миниатюрный отсюда Однофамилец в ушанке, но в том же желтоватом бывшем пыльнике, туго подпоясанный. Он торопливо выкатил из калитки за веревку детские сани. На них явно сидел кто-то взрослый, а не ребенок, потому что угадывались поднятые кверху колени сидящего в санках непонятного укутанного с головой человека.

Может быть, это все так бы и осталось для меня совершенно непонятным, если бы не одно житейское обстоятельство, которое называется, как известно, «тесен мир». Ибо по своей работе в командировке я больше всего был связан с отделом главного технолога, где старший инженер Опраушев Виктор Дмитриевич, высокий, с черными усиками и с перстнем, оказался просто зятем моего Петра Сергеевича Однофамильца.