Анна Михальская - Профессор риторики

И когда она встала и вышла на палубу, забыв на кресле свою куртку, я пошел за ней. Она меня по-прежнему не видела. Она так странно приближалась к поручням, будто не хотела подойти к ним, будто боялась. Тут я ускорил шаг и сократил расстояние. От ее light touch и следа не осталось. Она передвигала ноги, как заводная кукла, и вцепилась в перила. И смотрела вниз, как-то слишком наклонясь, будто примериваясь.

Мы вошли в туман, и я встал прямо за ее спиной, чуть сбоку. Вы понимаете, почему. И вот тут я, как охотники говорят, подшумел. Зацепился за что-то башмаком, эта дрянь звякнула и загромыхала по палубе.

Вот тут и случилось то, что случилось. Остальное вы знаете.

В чудесном здании классической античной хрии – доказательного рассуждения на заданную тему – предпоследняя, седьмая, часть называется «Свидетельство», по-латыни – «Testimonium». Тут ритор может прибегнуть к мудрости предков, учителей и пророков. Пусть они получат здесь слово, пусть, ожив, сами свидетельствуют правоту говорящего.

Но передо мной задача особенно трудная. Ведь кто только не высказался о любви и времени! Что ж, цитировать Песнь Песней будет банально… Красивый текст, что и говорить, и есть в нем то, чего так не хватает большинству прочих. Знаете, как бывает: помнишь, что был влюблен, события помнишь, отдельные сцены – а вот чувство ушло бесследно, и его-то припомнить, его оживить невозможно. Но в Песни Песней это есть – живой трепет живого юного существа. Это она, любовь, она сама, без ошибки.

Почему-то из священных текстов вспоминаю я сейчас четвертый псалом Давида. Вот это: «Бог, знающий правоту мою, в тесноте скорби дал мне простор…»

Думаю, мать всегда чувствовала это в своей необычной, диковинной жизни. Кроме последнего ее срока – заключения на корабле. Заключения, которому сам я, своими руками, подверг ее и которого она не вынесла, ибо простора в душе своей на этот раз найти не смогла.

Время, проведенное человечеством в любви, в речах любовных и в речах о любви, необъятно. Слов сказано много. Но ведь главный-то вопрос всего один.

Откуда в руках мудрейшего и любящего беспредельно – откуда в них эта чаша? Что, как не любовь, пьет он, добровольно и гордо? Любовь к бессмертной истине и любовь к бессмертной красоте юности… И холодеют руки, и смерть останавливает нежное и яростное сердце. Это Сократ.

«Ошеломленная, все на одном сосредоточенная душа…» – это Бунин. «Грамматика любви». Не о моем ли профессоре? Да. О нем. О ней. Исступление, болезненное исступление – вот что такое любовь. Настигнет, поразит и погубит.

Многие верили, что любовь кончается всегда. И всегда кончается смертью.

«Чем кончается Евгений Онегин? Тем, что Пушкин женился», – сказала вторая жрица Диотима, на двадцать пять веков младшая своей предшественницы, той, что и Сократа наставляла в любви, может, и не только речами, – знали обе пророчицы, о чем говорили. Думали, что знают, и знают доподлинно. Ленский не успел жениться. Пушкин успел. Любовь кончается смертью.

И все же… Не соглашусь. Не могу согласиться. Я люблю, и против восстает и тело, и душа, и разум. «Кто любит, тот не должен быть убит». Не должен. Таково мое мнение, и его я готов доказать и доказывать: сейчас – словами, жизнью – впредь.

Где же искать мне поддержки? А у того самого автора, чья жизнь и душа, противоречивые и загадочные, чей разум и ум, непостижимые для обычного человека, завораживали и направляли мою мать с тех пор, как, поднявшись по истертым каменным ступеням в темноте черного хода арбатского подъезда под возмущенными взглядами нескольких кошек, робко замерев перед тяжелой темной дверью, она дождалась: дверь открылась, и свет был явлен – там, за круглым столом, в желтом круге теплого сияния лампы. И синие сумерки в высоких окнах тоже были свет, а не тьма.

Свет мысли, свет любви, свет счастья. Он так же проникал внутрь всего ее существа, так же согревал и наполнял неизъяснимым покоем и ликованием, как огнь Святого Причастия, когда она, на пороге отчаянья, приобщилась к Таинствам и вкусила Святых Даров. Но первым был для нее свет знания.