Анна Михальская - Профессор риторики

– Гиена какая-то – раздалось вдруг из кустов. – Баб своих отправил, а сам копается.

– Гиена и есть, – отозвались остальные собутыльники.

На обратной дороге по серпантину я глядел в лицо горам. Не то чтобы только смотрел – слушал, слушал… Что-то они мне говорили, каждая свое. Давали мне ответ. Я узнал его, ясный и благородный. Не столько жесткую истину, сколько теплую и живую правду. Узнал, потому что заслужил – болью в глазах от напряженного всматривания в лица гор. И в глаза маленьких пойманных мною созданий – порождений предгорной пустыни.

Что ж. Теперь, когда смотрю из окна машины на горной дороге, то руки мои уже знают, как колются купины вон тех голубоватых растений, и саднят от застрявших в коже колючек, а нос мой помнит пряный запах их листьев, почти незаметных, накаленных солнцем, и запах тонкой глинистой пыли, и ноги мои вновь чувствуют, как скользит под ними песок, как перекатываются камешки, как пружинит низкая щетинистая поросль…

Прямо из Домодедова мы решили заехать на факультет. Разгрузить некоторых наловленных животных, оставить биофаковское оборудование, а на самом деле – просто посидеть за чаем в родной лаборатории, посмотреть, кто на месте, узнать, кто где.

Вот уже раскрываются тяжелые темные двери между лапами серого сфинкса, вот мы проходим через прохладный мраморный холл и втискиваемся с рюкзаками в старинный лифт, пахнущий красным деревом и трубочным табаком – откуда бы, казалось, этот запах? От профессоров минувших поколений?

И вот уже кафедра. Из лифта направо – и…

Я останавливаюсь. Во мраке коридора, среди дубовых потемневших от времени панелей, единственный источник света – одна только настежь открытая дверь.

Это дверь нашей лаборатории.

Мы медленно подходим. Так медленно, как только можно, чтобы подольше не узнать. Подальше оттянуть то, что сейчас обрушится.

Так и есть. Дверь распахнута, а комната пуста. Просто пуста. В ней ничего нет. Только голые стены. И окно с серым каменным подоконником.

Бросив вещи, подходим к окну. Из него открывается странное – впрочем, уже вовсе не странное – зрелище. В Ботаническом саду МГУ никакого сада уже нет. Там стройплощадка. Даже не стройплощадка, а вытянувшаяся, будто вылезшая из земли, башня. Половина будущей башни. А может, всего только треть.

Я оборачиваюсь к двери, в проеме которой мелькает какая-то тень. Останавливается, запнувшись о лямку наспех сброшенного Ритиком рюкзака. Чертыхается. Заглядывает внутрь.

– Здрасьте, – говорит замдекана. – Что здесь происходит?

– Это вы мне скажите, что здесь происходит. – Я сам не узнаю своего голоса.

– Что? А вы разве не в курсе? Ректор новый, МГУ включен в систему Минобразования. Набор платных студентов большой, аудиторий не хватает. Лаборатория расформирована.

– То есть?

– Оборудование переместили в институт. Теперь будет так. В академическом институте – наука, в МГУ – ученье. Вот и все. Все ваши вещи, личные то есть, сложены в подсобке. Можете забирать.

– А это что такое? – показываю я в окно.

– А это гостиница строится. Гостиница. Для туристов, ну и вообще… Гостиница, понимаете? – И тень замдекана, буркнув что-то прощальное, исчезает.

Я сел на серый каменный подоконник. Закрыл лицо руками – и заплакал.

Горькими становятся слезы с возрастом. Чем старше, наверное, тем горше.

– Николай Алексеич, – услышал я, когда слух мой разомкнулся, – Николай Алексеич, не надо. Мы придумаем что-нибудь. – Лика своими исцарапанными пальцами старалась отвести мои руки от лица. – Только пожалуйста, пожалуйста, не надо. Мы все придумаем. Все устроим снова.

Я взглянул на нее. В пустой комнате мы были одни. И она – она улыбалась.

– Лика! – сказал я. – У меня разбитая голова. Я ничего не понимаю.

– Это из-за меня, – сказала она. – Я знаю, как виновата. Я была равнодушна к круглоголовкам. Но теперь уже нет. Я их полюбила. – И улыбка появилась снова. – Можете считать, что я разбила вам голову. А вы… Вы разбили мне сердце.

– Разве? – спросил я. – Ты улыбаешься, глядя на ме ня. И эта улыбка значит, что я разбил тебе сердце? И тут она сказала такое, что я никогда не забуду.

– Когда сердце разбито, – сказала Вергилия, – улыбка только и может увидеть свет. И светить.