Михаил Тарковский - Енисей, отпусти! (сборник)

Пару дней спустя поделился радостью открытия с друзьями-поэтами. С прицелом напечатать девушку в журнале, отправил стихотворение про собак. И тут же, как дубиной по голове, ответ: «Миша, я знаю это стихотворение. Игорь Шкляревский “Собачник”».

Про госпиталь оказалось тоже известное стихотворение одного поэта-фронтовика, только с ампутированными первыми строфами. Позвонил в Колывань. Александров: «Не может быть…». Даю ссылки. Созваниваемся. Досадуем на свою темноту. Молчим. Я: «Надо снять с нее это. Поезжай поговори с ней». Николай задумчиво: «Не стоит ее позорить. Зачем-то ей тогда надо было так поступить». И не позвонил. Снова начались будни, конференции, выступления…

История человека, история региона, история страны. И подопечное пространство, зона ответственности. У кого-то Енисейск, у кого-то Мариинск. А у кого-то Колывань с ее историей и собственная история, изложенная в слове, обращенном к детям… Жизнь, прожитая и пережитая между двумя уроками: экзаменом по древнерусской литературе у Василия Калугина и жизненной двойкой несмышленой девчонки. Это и есть колыванское поле Николая Александрова.

Сколь раз пытался самому себе объяснить в чем эта енисейская нота, то пыхающая сизой далью, то звякающая на морозном воздухе топориком по обледенелой ходовой «бурана», то еще с юности поражающая штабелем седых заиндевелых налимов в крытом дворе, дак вот сколь ни бился, ни старался – чувствовал это почти невозможно. Хотя связана эта самая нота, конечно, с рыбацкой енисейской жизнью и, конечно, со стариками, чьи рассказы и создают то самое ощущение, которое так трудно передать, и сами им так пропитаны, что продолжают тревожить и поражать, как и много лет назад.

Вот выкинули тебя впервые на этот берег, и вокруг тайга, вода – и все ровное, огромное, как по линейке отрезанное – галечник, хребет с лиственничником, ельник. Все будто притаилось и ждет ключа. Приезжают экспедишники и туристы, привозят с собой кусок города и не видят Енисея, потому что этот ровный, безлюдный и молчащий поток начнет говорить только через людей, и, конечно, в первую очередь через стариков. Это они раскрашивают его своим словом, своим глазом, и под ним, как под рубанком, берется он стружкой, завивается подробностью, обрастает деревеньками, историями, рыбами, становится седым, серым, пепельным, как бревна изб, полозья и копылья нарт, как тела веток (долбленых лодок), как топорища и пеховища (черена пешен). И всегда даль времен и расстояний, рассказы о других поселках, прежних и дальних людях особенно тревожат, и именно простор особенно манит и притуманенный Енисей особенно выразителен и заповеден. А старина… Остяцкие чумы, илимки, конная почта, обозы. Купеческая крепость центра, и далекий Север с седым обилием рыбы, в скрипучих промороженных возах ползущей с низу, оленные остяки и тунгусы, рассказы о которых всегда полны вечного удивления, и судовая история Енисея, ее старинное наречие, до сих пор сохранившееся в языке лоций: «у приверха Мирновского острова», «Ножевые камни», «Канготовские опечки». «Пройдя второй белый буй, следует лечь на кормовой створ № 48, а приближаясь к приверху осередка, лечь на створ № 37 и держаться на нем точно, чтобы не коснуться широкой правобережной косы-заманихи…» «Пройдя красный буй на 39 км, надо лечь на кормовой створ № 37 и оставить слева огражденное буем затонувшее судно». В лоции обозначено и судно – пароход «Минусинск», 1909 г.

…А имена енисейцев: Егор Елизарыч, Николай Никифорыч, Петр Трофимович! А названия: у Рябого (ударение на «я») Камня, у Лиственей! А речь: пьяной в дым, здравствуй-ка, имать, промыслять, зуб упал, ездит взад-впередь, че-набидь привези мне-ка, от бесстызая роза, от, падина, ой, не знай че будет, Анисей ушел – воду увел…

Какая разница, допустим между словами «булькотит» и «буркотит»? Булькотит – в брюхе, а булькотили – это целый день на реке с плавной сетью провошкались и хрен че добыли. Когда Енисей зашугует, скажут: «шебарток стоит», а когда поля посерьезней пойдут-загрохочат: «о-о-о, што ты, парень, Анисей токо громоток делат». «Ванча-то, – скажет про внука бабушка, – дуропляс, опеть нагрезил». – Значит, опять набедокурил, напроказничал. «Напрокудил, такой уросливый, бродни все выбродил, и ноговицы (голяшки от бродней) все посыпались у него-ка и напалок на рукавице, и палец вередил, такой глуздырь, от яскорь тебя-то!»

– А скажи, бабка, сколь у тебя капканьев стоит?