Илья Бояшов - Портулан [сборник]

Ассирийскими львами лежали угаровские кулаки на подлокотниках трона, и всё как будто бы было на месте: последние сводки с рынков, подлецы-шпицы, стервецы чау-чау, вытянувшиеся «на коготках» столь ласкаемые Машкой борзые, конюшни с ахалтинскими жеребцами, катастрофических размеров негритянка в роли нового мажордома. На знаменитых приемах столы покрывались белугами; закусывали яблоки, словно удила, зажаренные целиком кабаны. В коридорах Останкино делали стойку, попадаясь навстречу, сенаторы. Как-то совсем искрометно, не без помощи тех же клавишников, зародился шедевр «Глыба льда», а затем понеслась «Леди Прошкина» (визг и вопли битком набитых залов). Беспрестанно дымил вагончик, слюнтяй-генерал Парамон вовсе сделался тих и послушен, появление дивы в Большом театре неизменно транслировалось; взрослые (дети их допускались в «семь двадцать» до умного, доброго Хрюши) уверовали в бессмертие бабы; выбитая со всех площадок и шоу московская гнусная «фронда» шипела лишь в бесполезном «Листке»; мэр при каждом Машкином выезде бросал полки ДПС на Кутузовский. Что касается популярности еще в одном, параллельном мире – давно затмила баба там собой Золотую Соньку.

До небес подскочил и градус ее обожания: мало того, что толпы заслоняли всю Котельническую – десятки приезжих там просто жили, каким-то образом умудряясь расселяться по чердакам и подвалам. Некоторые делили канализацию с крысами и развеселыми диггерами. Все в том же Столешникове обосновался известный «угаровский центр», вы двигаясь знаковым куполом из окруживших его, точно челядь, потускневших сразу домов. В музее великой примы не отметился разве только ленивый: занимая три этажа, потрясал музей голографическими фото каменной Машки и вращающимися витринами – вечно готовы были там припадать к ее платьям, шляпкам и туфлям ошалевшие рязанские и астраханские бабы, за одним этим лишь и устремляясь в Москву. Обмороки при одном ее появлении (выходила ли Угарова из подъезда, посещала ли притихший ГУМ, на перроне ли мелькала, устремляясь к вагончику) стали делом настолько обычным, что бригады неспешных «скорых» от подобных вызовов просто отмахивались. Но все центры, музеи и общества затмевал собой некий клуб из особо драчливых фанаток. Попасть в злые его ряды было сложнее, чем пробраться в масонство: ядро лепилось из девиц, столь собой необычных, что даже надзорные органы негласно «казачек» старались не замечать. Над их особняком в самом центре Ордынки днем и ночью трепался ветром флаг с изображением крана; и шептались в притихшей столице – все, кто там по ночам собирается, будут почище Машки. Расходились опять-таки слухи (впрочем, были они небеспочвенны): за таинственными авариями, несчастьями (и даже смертями) угаровских ненавистниц стоят именно эти разбойницы, добивающиеся целей своих с энтузиазмом нечаевцев. Продолжали в Москве шептаться о подполе зловещего дома, в замурованной подвальной нише которого хранится целый бомбовый склад.

Некая Танька Кривая, знаменитая среди последовательниц тем, что известной московской моднице, прокричавшей «проклятая!» Машке на одном из столичных пати, чуть было не перегрызла горло (едва оттащила охрана озверевшую эту волчицу), была главной там запевалой. Отсидев свое и вернувшись, Танька вовсе осатанела, приказав всем последовательницам не снимать балахонов с ботфортами. При приеме в таинственный орден каждая из неофиток в течение целой недели должна была распевать непрерывно знаменитую «Леди Прошкину». Клятва при вступлении потрясала своей кровожадностью: обязались черные рыцарши не только не щадить себя ради примы, но и везде, хоть на Северном полюсе, изводить завистниц ее, имевших глупость хоть раз против бабы «распустить свой поганый язык». Дело чуть не дошло уже до метлы с собачьей оскаленной головой.

Посмеявшись над столь милой привязанностью, Машка своим приездом осчастливила клуб (что творилось при этом на улице, до стойно отдельной главы). Пошептавшись с революционерками и попив с ними чаю (обязательны были шанежки), рассказала она опричницам о задумках и всяческих планах (усатый генералиссимус со своим архаичным обустройством страны просто здесь отдыхал). Отбывая затем на шоу, потрепала баба Таньку по щечке, пригласив свирепую бандершу на аудиенцию в залу.

Жизнь как будто бы продолжалась. Однако все реже и реже поднималась Машка в кабинетец, и на миг показалось горничной, мелкой рысью бежавшей мимо, – вроде бы погруз нела хозяйка. И действительно ведь погрузнела! Оставлены были фитнес с бассейном (пресс-служба врала фанатикам: «Некогда!»). Отменились концерты в Калуге. Для матерей и отцов малышей, одним вечером не увидевших приму в обнимку с тряпичной куклой, конец вечности стал истинным потрясением. Правда, поначалу усталость великой матери, рождающей прежде молнии, домашним в лицо не бросалась. То, что стала баба чуть дольше задерживаться на царственном троне-кресле и приказала поближе к огню ками на себя пододвинуть, даже Парамон не заметил: слишком много вокруг было шума и грома и множество физиономий («Свиные рыла!» – смеялась Угарова).