Илья Бояшов - Портулан [сборник]

Разгул изголодавшейся по «бровям-месяцам» и «губам-вишням» бабы был страшен: никто никогда на скорбной родине ей так сладко не пел! Отечественные производители, включая князя с хохлом, под лукавым турецким солнцем мгновенно превратились в пыль: не замечала она уже ничего, исполненная дымящейся страсти, лишь подставляя уши под комплименты. Оба мачо старались на славу – совместными их усилиями Машкин цинизм вкупе с медвежьей цепкостью унесло словно ветром; здешним пляжам явилась простодушная дура, вытряхивающая вспотевшим альфонсам и душу свою, и большой кошелек, – лишь бы только шептали ей ночами про «пшеницу волос» и «серебряный чудный голос».

«Чудный голос» звенел теперь во всех кабаках Белека: влюбленная баба потешала барменов, тряся животом под Тархана с Татлысесом и пожирая глазами спутников, – вцепившись в столики и пряча от соотечественников глаза, те не знали теперь, куда и деваться.

После выходки на зафрахтованном катере (обнаженная дива, два мускулистых ухажера, страстные вопли Угаровой, попавшийся навстречу паром, набитый благочестивыми жителями, возмущение в «Миллиет») [7] Известная турецкая газета. мусульмане взорвались и турчанки ответили митингом: «Уберите отсюда Наташ!»

Рикошетом отдалось в Анкаре: «Пора прекратить вакханалию северной шлюхи!», «Очистимся от приезжих!»

Стамбул вопрошал гневно: «Соотечественники, доколе?!»

Засучив рукава, вмешались националисты; от перманентной сиесты наконец-то очнулось российское консульство: к отелю был приставлен полицейский наряд. Струхнувшие мачо готовились улизнуть, однако Машка, прополоскавшая их уже по всем новостям и журналам, приклеилась намертво – ночами ребята едва держали свой имидж, проклиная шайтана, который приволок их в тот день за ограду отеля. Наконец настал счастливейший миг – объявили рейс на Москву.

На прощание простоволосая баба окончательно потеряла стыд: эхо носило по всему залу ожидания ее отчаяние, от которого кровь стыла в жилах. Оба турка с тоской отмеряли время до вылета. Машка требовала подтверждения страсти: то один то другой, хватая ее за бессильные руки, лепетал привычную чушь – и каждый раз бросало несчастную в душераздирающий плач. Истощив комплиментный запас, оба выкинули последний заготовленный трюк – сбегав к буфету и наполнив беспрерывными слезами возлюбленной почти на треть два стаканчика, выпили «драгоценную жидкость» затем со всей трогательностью, на которую только способны были прожженные эти мерзавцы.

Напоследок баба заставила вновь их поклясться: прохиндеи, не дрогнув, клялись. Бросила Машка последний жаждущий взгляд: подельники отобразили вселенскую скорбь. Когда же, до краев залитый ее отчаянием, «боинг» растворился в жизнерадостном турецком небе, заплясали оба от счастья, словно дервиши-суфии.

Вернувшись домой и тотчас появившись на Первом канале, прима сделала ход конем – ее откровение чуть было не свалило с сердечным приступом интервьюера «Людей и событий». Вся Россия услышала следующее:

а) восторг по поводу геркулесов восточных (и присовокупленных к ним западных);

б) чисто бабью тоску по иному – яхты, пляжи, заморские плечи, «глазки-звезды», «брови-месяцы».

Обратившись затем к русским женщинам, Машка стала склонять их к бегству. Журналист попытался вмешаться, но Угарова распоясалась: «Добирайтесь до счастья, бабы! К черту собственных алкашей!»

«Листок» попросту задохнулся:

«Поражает не столько наглость нашей желчной, стервозной примы! Но прискорбно ее влияние! Кто бы мог подумать, что откликнется тут же на безмозглый угаровский клич чуть ли не половина страны! Нам придется еще расхлебывать все последствия дикого шага: поднять с насиженных мест стольких женщин и девушек и отправить их из отечества одним своим идиотским капризом – на такое лишь „дива“ способна!»

Все, что следом произошло, досконально уже описано. Вновь напомним о самом главном: это был мировой потоп – стаи жадных фанаток-пираний заполонили Антверпен, растеклись по Монако и забили собой Брюссель. В Будапеште, Вене и Лейпциге серебрились их босоножки. Напрасно по всей Европе ругались ревнители нравственности: следом пал Копенгаген. Не справлялись с наплывом Стокгольм, обалдевший Осло и потерянный вечный Рим.

Это был и великий поход: тысячи тульских, курских, орловских щук, акул и просто акулочек вместе с безобидной плотвой были выброшены на берег и безвольно теперь зевали, прежде чем уснуть на песке (сутенерские сети, бордели, неминуемый алкоголь), но напирали другие! Словно лососи на нересте, упрямо скакали вдохновленные Машкой воительницы вверх по рекам Старого Света, заселяя брюссельские пригороды. Особо упорные подбирались к замкам Луары и к домам элитного Базеля. Женихов-парижан с потрохами брал самый цепкий женский спецназ, которому после отечества (бараки Магнитогорска и Омска, растительная жизнь родителей, аборты, бутылки, драки на крохотных кухнях, запойные хахали) казались нипочем и кислотная Венера, и радиоактивно-ветреный Марс. После свадеб неизбежная сущность скромных поначалу невест проявлялась немедленно – до бравшись до счастья, принимались пираньи за свои обычные трюки. Ломали голову несчастные шведы над труднопереводимым вожжа под хвост – поздно, поздно! – летели в прорву разводов их особняки и машины, делились дворцы и квартиры.