Илья Бояшов - Портулан [сборник]

Однако возвращусь к «генератору мыслей». Предводитель отличался той особенной, лихорадочной кипучестью, которой, как правило, подвержены самые безнадежные бездари, – его энергию не останавливали ни проклятия критиков, ни уход с премьер половины зрителей. Извращенец упрямо специализировался на классике и немало преуспел в так называемом «новом прочтении» – во всяком случае, постельное трио из Хлестакова, жены городничего и его дочери прославило нас на всю страну. Досмотревший до конца поставленную мэтром погодинскую пьесу маститый журналист впоследствии жаловался известной газете, что посещение «Человека с ружьем» было сродни походу в общественную баню. Впрочем, его брюзжание померкло перед реакцией публики на «Трех сестер», трактовка которой объединила против нас под общим знаменем, кажется, всех столичных театралов. Ответом на бешенство этой армии стал «Макбет». Готовясь к шекспировской драме, вождь сделался невменяем. Он притащил прямо в зал раскладную кровать и собственным примером перевел на казарменное положение не только труппу, но и все остальные службы, включая пожарных. Его фанатизм распространился по театру, словно гонконгский грипп, заразив даже флегматичек из бухгалтерии, теток, надо сказать, весьма информированных, так как тайком от начальника они на всякий случай предупредили всех остальных – на сей раз провал будет означать закрытие театра и потерю пусть небольшого, но заработка. Шепоток этих барышень явился дополнительным стимулом. За два месяца до премьеры, которая, судя по нескольким уже отрепетированным сценам, попахивала не просто скандалом, а настоящим катарсисом, монтировщики вповалку ночевали в одной из гримерных, урывая для сна пару-другую предутренних часов. Что касается антуража, режиссер не сомневался – его марсианские треноги из металла, пластика и полиэтилена должны произвести на зрителя незабываемое впечатление. Ползая вместе с нами на четвереньках под циклопическими сооружениями, сжимая в потных руках расползающиеся от бесконечного разворачивания бумажные листы с чертежами, он контролировал каждый замах молотка и каждое действие шуруповерта, сетуя на ненадежность своих конструкций, этих достойных соперниц Эйфелевой башни. Близкое знакомство с вейскими декорациями, которые не раз в детстве мне доводилось рассматривать, сослужило хорошую службу. Я запомнил простые и надежные крепления и предложил их использовать, присовокупив от себя идею с бревном: оно должно было раскачиваться на подвешенных к потолку канатах, являясь ложем королю Дункану, качелями ведьмам и троном кровожадной чете. Гигантский котел, в котором варятся снадобья, появился на свет опять-таки благодаря моему озарению. Помыкавшись по армейским базам, не без помощи вездесущих прапорщиков я достал экспериментальную кухню, работающую также на электричестве, нутро которой могло досыта накормить целый запорожский курень. Кухню закатили в небольшой «отстойник» за кулисами, который, ко всему прочему, служил местом отдыха. С тех пор в ее малом котле курилась дымком горячая вода для чая (поварешка всегда была рядом), а на плите можно было не только разогревать макароны (единственная пища наших горемык-актеров), но и за каких-то пять минут высушивать досуха самое мокрое белье.

Усовершенствовав еще кое-какие детали в подъемных механизмах, я поднялся до должности начальника бригады рабочих и стал, пожалуй, единственным человеком, который имел возможность в любой момент получать увольнение в город. В то лето Москва заполнилась грозами. Небо трещало от электричества, дождь, казалось, ходил за мной по пятам, ненадолго давая себе отдых, пока я возился с чеками и коробками в ближайшем строительном магазинчике, а затем с новой силой и явным удовольствием набрасывался на новоиспеченного бригадира, стоило только мне покинуть заведение. Так как на обратном пути мои руки были заняты свертками, я оказывался полностью беззащитен и, глотая воду, проклинал грозовые чернильные пятна, упрямо висящие над головой.

В один из подобных дней, доведя актеров, осветителей и помрежа до полного истощения, повелитель судеб отпустил паству на однодневные каникулы. Ни на сцене, ни за кулисами не осталось ни единого человека – все вымерло, все разбежалось. Увы, мне вновь нужно было решать дела с декорациями, вот почему пришлось отправиться за очередными рулонами полиэтилена. Гроза, как всегда, подстерегла на обратном пути. Отконвоированный ливнем от магазина до театрального подъезда, я воспользовался воцарившимся в театре безлюдьем. Нескольких секунд хватило на то, чтобы скинуть одежду, распределить ее по плите экспериментальной кухни, придвинуть к ней шлепанцы и влезть в рабочий комбинезон. Гром продолжал рокотать. Коридор за кулисами освещался дежурным светом. Утопив руки в карманах, я решил босиком прогуляться до сцены и именно в этот вечер наткнулся на пианино, мимо которого тысячу раз ранее доводилось мне бегать. То было обыкновенное пианино, совершенно стандартное, одно из тех десятков тысяч пианино, которые, прежде чем их выкидывают, как правило, годами горбятся за кулисами столичных и провинциальных театров, кинотеатров, Домов культуры, пыльные и безмолвные, словно брошенные старики. Дежурная лампа, висящая как раз над забытым ящиком, позволила разглядеть нацарапанное кем-то на клапе неприличное слово и внушительную вмятину в левой его части. Верхняя крышка корпуса отсутствовала, виднелись часть чугунной рамы и вирбели. Филенка под клавиатурой была расщеплена. Две педальки, словно дамские туфельки, стыдливо высовывались из цокольного пола. Внезапно меня потянуло к этому инвалиду. Клап был мною распахнут, все клавиши оказались в сохранности, более того, взятая чистая октава на удивление не сфальшивила. Мажорная гамма также не выявила ни одного расстройства. Я сыграл гаммы в две октавы: звук оказался приглушенным, но настройка была на высоте. Гамма соль мажор. Гамма ре мажор. Гамма ля мажор с фа-диезом, до-диезом, соль-диезом. С этого мгновения пальцы мои стали жить своей жизнью, они проснулись, они моментально вспомнили, на их кончиках сосредоточилась память, вместившая в себя шесть лет музыкальной школы. Господи, я заиграл! Нет, конечно, не стройно, не безупречно, время от времени сбиваясь, но мои удивительные, мои фантастические, мои живущие теперь своей обособленной жизнью, совершенно независимые от меня пальцы раз за разом вновь вспоминали всё и вновь находили дорогу.