Тимур Пулатов - Жизнеописание строптивого бухарца. Роман, повести, рассказы

А близко к полуночи, приятно и тревожно суетясь, мы отправились на первую свою вылазку и, чтобы не привлекать нездорового внимания, пробирались по двое задними дворами на окраину Чашмы, к фургонам.

Я выбрал себе в попутчики молчаливого Норбая — не хотелось ни с кем разговаривать, я злился, думая, какого дьявола я сейчас иду? Вместо того чтобы зябнуть, не лучше ли провести вечер, болтая с доктором Шайховым, иронически подзадоривая старика некоторым снобизмом по отношению к его науке. Во время первого нашего разговора, я чувствовал, он был обескуражен, так и не понял: острю я оттого, что много знаю о птицах научного, или же просто самонадеянно–невежествен. «Мы должны продолжить, любопытно», — сказал Шайхов.

А лучше всего, если бы я сейчас полежал и помечтал немного о молочнице в лавке напротив, вспомнил бы ее чувственное лицо, которое сразу замкнулось, едва увидела Савия, что глянул я неравнодушно…

И вообще, почему я еще здесь? Пора кончать с торговцами, мне скучно. Одна лишь Савия… если завтра она встретит меня так же холодно, я сажусь в самолет и улетаю, обиженный.

Так, злясь на все, не заметил я, как Норбай привел к широкому двору с навесами, под которыми чернели фургоны и фыркали лошади. Остальные четверо с Бобошо тоже уже подошли и смотрели, как погонщики выводят лошадей, привязывают… Благо, была первая ночь полнолуния, кругом висел ровный свет, можно было разглядеть лица торговцев и погонщиков.

— Полнолуние ты тоже предвидел? — спросил я Бобошо шепотом.

— Да, чтобы было меньше копоти и дыма. — Я заметил, как с Бобошо сошло напряжение, он улыбнулся.

— Базарный стратег, — заключил я и понял, что был он прав, говоря о том, что я нужен лишь для самой малости, не черной и рискованной работы — для легкости и поднятия духа. Ведь действительно, не пошути я сейчас о том, как ловко подсчитал Бобошо ночь полнолуния, все бы стояли напряженные и угрюмые, а может, даже перессорились из–за пустяка. Нет на свете людей более раздражительных и сварливых, чем торговцы, и Бобошо хорошо знал, с кем едет.

Но вот лошади уже запряжены, фургоны выстроены, их шесть, и каждый отвечает за свой фургон и за товар, который повезет.

Потом стали выводить фургоны, и мы вскакивали на подножку, чтобы сесть рядом с погонщиком. Мне достался третий фургон, и, сидя рядом с молчаливым погонщиком, я стал разглядывать… Мне нравилась эта езда и этот фургон, что–то ребячливое прыгало во мне от восторга… Полумрак и тихая езда, колеса смазаны, не скрипнут — постарался Сабах.

Сабах едет где–то сзади, кажется, пятым, и я его не вижу за высоким фургоном. Я ощупывал… фургон был сплетен полукругом из толстых веток, а задняя дверца сколочена из досок. Передняя же дверца, возле которой мы сидели с погонщиком, была поднята наверх и служила как бы навесом. Я просунул голову внутрь фургона и увидел, какой он просторный, пахнет соломой. Где–нибудь в дороге можно спокойно переночевать, не выходя из фургона, надо лишь опустить переднюю дверцу. Стены такие крепкие, что никто не сможет без усилия отодвинуть прутья снаружи, тепло в соломе… да, это и хороший дом во время длительных вылазок.

Удовлетворившись осмотром, я повернулся к погонщику, чтобы взять у него поводья. Оказывается, он следил за мной краем глаза, и моя суетливая ребячливость умилила его, улыбнувшись, он бережно протянул мне поводья, как протягивают младшему и неумелому, хотя погонщик был одного со мной возраста.

«Надо быть сдержаннее, — подумал я, — не хватает, чтобы и погонщик заподозрил… Ведь этот волк провел по пустыне не один караван, у него глаз наметанный. Может, где–нибудь подслушать разговор Сабаха и Бобошо обо мне и вставить: «Да, он не такой — торговца я чувствую по запаху…» Добавит подозрений».

Я вел фургон, легко натянув поводья, лошадь, должно быть, прекрасно знала эту ночную дорогу — шла медленно, без принуждения. Это второй раз так волнующе… Раз было в детстве, ехал очень долго из деревни в Бухару и сам вел лошадь рядом с лошадью дяди. Дядя ехал и всю дорогу хвалил. «Прекрасно, прекрасно!» — запомнил я. Мы с ним договорились, что обратно я поеду один, дядя — он был офицер — будет далеко сзади, поглядывать мне в спину в бинокль. Я так мечтал… но не вышло, разгоряченный, я простыл по дороге и слег, дядя уехал один и написал мне: «Чтобы не было лошадям обидно, я менял их, половину пути до высохшей шелковицы я ехал на своей, а твоя привезла меня благополучно и стала у дома, отчаянно лизнув кольцо, ухватившись за которое ты так любил раскачиваться на воротах». И дальше дядя, чтобы умилить меня, ребенка, простодушно приписал: «Это лошадь тебя целовала», хотя от этого, я помню, мне сделалось как–то странно и холодно.