Василий Аксёнов - Золотой век [сборник]

Кот в стужу, загулявшись и не попав к сроку в дом, на Буске отсыпался, словно на подстилке, – не вытерев и не помыв лапы, располагался и не спрашивал.

А про собак яланских нечего и поминать. Самая никудышная, паршивая, самая доходящая из доходящих, не сунув нос к нам в подворотню и не рыкнув, мимо не протащится, бывало. А то и, дерзости набравшись свыше всякой меры, в ограду даже забежит и удалится безнаказанно. На Буску только, задрав лапу, не помочится.

Пуще всего отца бесило как раз это. Ох и погневил ся же, помню, он, поогорчался. Такой удар по самолюбию, такой позор на всю деревню.

Как-то, натужно раздумывая, смотрю в окно – возле сидел, на подоконнике пристроив лист бумаги, письмо к брату Николаю сочинял, учился брат тогда в Исленьске на архитектора, – и вижу:

Разжился Буска где-то костью – падаль, наверное, собаки где-то раскопали, – на полянке перед домом нашим распластался и гложет его, мосол неладный этот, глаза от наслаждения закатывая.

А вокруг Буски ворона колченогая – лапу по молодости, наверное, лет двести или триста назад, ещё при казаках-первопроходцах, куда не следовало, впопыхах поставила – шляется, но не праздно, вижу, не бесцельно, как шпана: дразнила, дразнила кобеля, отвлекала, как могла, его от лакомства, изощрялась, как за триста лет-то научилась, юлой только на клюве не вертелась да по-собачьи с ним, с Буской не беседовала, хотя кто знает, костью завладеть так всё же и не изловчилась.

И улетела.

С концом, думаю, да и не думаю, а так, в мыслях краешком мелькнуло, над письмом страдал усиленно, труд для меня тяжкий – накропать послание, как и подарок выбрать для кого-нибудь на праздник или день рождения – тоже мучение сплошное.

Не тут-то было.

С письмом расправился я всё же, лист, вчетверо сложив его, в конверт спрятал, клей на конверте увлажняю языком и, в окно скосившись, замечаю:

Возвращается.

Да не одна, а, к удивлению моему, с подругой. Та ей под стать. Разве что – села когда, и подтвердилось – не хромает. Ну а по виду-то такая же: халда халдой, – как отозвался бы о ней отец. Я соглашусь. Ворона всякая не промах, но подобных этой парочке в Ялани раз-два, и обчёлся, а то и вовсе не отыщешь. Может, залётные какие, гастролёрши, из Елисейска, «городчанки», явились и не запылились.

И думаю:

Да это же почти по Пришвину. Но там сороки, кажется, а не вороны. Что-то такое же вот вытворяли.

И как только они, чёрно-блестящие красавицы, с разных сторон от Буски приземлились на полянку, так хромолапая мгновенно и притихла, онемела, не выдавая себя ни звуком, ни движением – нет и не было её здесь никогда как будто.

А другая – скок-поскок, и не шагом, как они, если степенные-то, ходят по земле, но вприпрыжку, словно никчемный воробьишка, – подступает всё ближе и ближе к занятому без памяти лакомством и утратившему последнюю бдительность, если вообще когда-то был он к ней способен, Буске да каркает во всё своё воистину воронье горло – противно так, что и глухому аппетит испортит; у меня, не изнеженного, и то мурашки по спине забегали, засеменили.

Терпел мужественно Буска, стойко сносил такое издевательство, но не удержался, и до любого бы коснись, редкий бы кто тут удержался, на хамку бросился, кость ветерку на сохранение оставив, да постоял ещё, на солнце слепо жмурясь, взлетевшей вслед заливисто поругался, чтобы той неповадно на чужое зариться впредь было.

А криволапая тем временем, вприскочку подплясав, кость клювом цепко, как пинцетом, за обрывок жилы ухватила и кое-как, будто за хвост её придерживает кто-то, часто, как курица, когда забор перелетает, размахивая крыльями, оторвалась с добычей от земли и курс взяла на сопку, что за Кемью в дымке высится.

Где-то над речкой и подруга к ней, догнав её, пристроилась.

Зачем им эта кость понадобилась?.. Вот уж. Только из вредности – так полагаю. Про Буску вызнали – унизить.

Услышал Буска взлёт – взлёт нагруженной, а не порожней птицы, – львом рыкнув, кинулся к ворухе, но, увы, в пустое только клацнул челюстями.

Долго ещё потом взахлёб на небо лаял. Изредка лишь прерывался – грыз отчаянно, словно повинную в его оплошности, полянку, чихал, чтобы прочистить засорившийся нос, колотил по нему лапой и заходился снова в брёхе; забыл в конце концов, казалось, почему и осерчал.

Буска лаял, а отец, весь этот потешный балаган с ним, с Буской, с воронами и с костью от начала и до завершения, как выяснилось, наблюдавший молча со скамеечки, что возле палисадника, давно уже не тлеющий окурок обронил себе под ноги, поднялся тихо со скамеечки и удалился в ограду. Вышел чуть погодя опять на улицу, уже с верёвкой и с ружьём, заарканил всё ещё бранящегося с небом Буску и повёл его, покорного, в ельник; а за Куртюмкой, повод натянув, даже вперёд хозяина, несчастный, вырвался – решил, наверное, что в кои-то веки взял его тот на охоту.