Вероника Кунгурцева - Киномеханика

Однако его вновь отвлекли. Эля, видимо знавшая более короткий путь от каморки ворошиловского садовника к дому на склоне, где квартировала вместе с матерью, внезапно вынырнула из кустов олеандра с гербарием в руке — неужто и лист ежевики успела пришить к последней странице альбома мастерица Тоня, или его просто вложили в гербарий? — и, забегая то с одной стороны нудно хромавшего Марата, то с другой, принялась беззастенчиво выдавать чужие секреты, вновь повторяя, иногда дословно, мнения и взгляды окружавших ее взрослых людей, что в устах девятилетнего ребенка зачастую звучало комически. Может, ее раздосадовали похоронные подозрения сердечницы относительно того, почему ей не хочется уезжать с моря так не вовремя? Хотя Марат отлично помнил, как в ночь убийства, в тени беседки, Эля поделилась с ним, что хочет домой, в Салехард, ведь там нет покойников, и это говорило о том, что она скорее боится похорон, чем жалеет о своем на них отсутствии.

— Старшая игнорирует Глухого и глухо презирает, — невольно скаламбурила девочка. — Младшая, хотя он бросил ее, несмотря на болезнь и ее жизнь давно висит на волоске, снисходительно жалеет и даже навещает. А теща, с которой ютятся обе девушки, просто не может ни видеть его, ни слышать о нём. Но он невменяем. Регулярно ходит со своим нелепым слуховым аппаратом на все новые фильмы, некоторые смотрит по два раза, будто не чувствует, что само появление его жуковидной физиономии в окошке кассы невыносимо для дочери.

— Так он Жекин и Тонин отец? — спросил Марат с проснувшимся интересом. До этого он слушал вполуха, думая о предстоящем разоблачении истца. Вообще, Марату труднее всего было отличать в беседах с женщинами на воле — а говорили они слишком много! — случайно вылетевшие слова от сказанных в расчете на то, что их услышат. Последние он привык игнорировать. Но если в заключении можно было отключать слух от нотаций надзирательниц, то на воле Марат ловил себя на том, что по привычке вовсе не слушает женщин — если, конечно, не ведет допрос, — а это было опрометчиво.

— Ну да, — воскликнула Эля, — а то чей же?! И хотя он не заслуживает такого имени, Глухой зачастую подчеркивает свое родство тем, что напыщенно называет дочерей полным именем. Особенно фальшиво это звучит по отношению к младшей: Антонина Германовна! Скажите пожалуйста! А Антонине Германовне — шестнадцать лет! И, конечно, она предпочла бы, чтобы ее звали просто Тонькой, но пускали нырять в море с буны, тогда как ей из-за порока сердца навеки запрещено многое из позволенного всем нормальным людям. И, наконец, что это вообще за отчество — Германовна! Спасибо, что не Адольфовна! Никогда Эля не слышала, чтобы из мужчин с такими вычурными именами, как Герман Степанович, получались хорошие отцы. Имя должно быть надежно — вот Элиного отца зовут Александр. Но хотя он хороший семьянин — никогда никуда из дома не уезжал — и хотя он не считает Элю несмышленышем, всё-таки не позволяет себе тешить свое мелкое родительское тщеславие, называя ее «Эльвира Александровна». А звучит-то куда изысканнее и солиднее, чем Евгения или Антонина Германовна!

Увлекшись развитием своей теории, девочка стала допытываться, как отчество Марата.

— Навуходоносорович! — брякнул Марат, и оба рассмеялись.

Он бесстрастно отметил, что гербарием, который ей помогали делать Глухой и больная девушка, Эля, несмотря на свои выпады против них, не побрезговала. Хотя Марат со всей очевидностью установил, что Глухой, без сомнения, не истец, однако на этот раз он куда внимательнее выслушивал показания девочки, надеясь извлечь из них какую-нибудь неожиданно полезную для себя информацию. Тем более что петля событий, раскрутившись, вновь возвращала его к убийству Адика и Крабу.

А малолетняя старушка продолжала задорно злословить:

— Ты знаешь, что Жека считает сестру с бабкой косвенными виновницами смерти матери, после чего вся их семья и лопнула, точно мыльный пузырь? Шестнадцать лет назад семья была полной и счастливой, двухлетка Жека росла рядом с отцом, матерью и бабушкой, но однажды неугомонная Александра Тихоновна засобиралась в горы на сбор майского чая и потянула с собой дочь, которая была на седьмом месяце беременности. Побуждения были понятны и разумны: обеспечить себя на весь год отменным чаем домашней вялки и сушки, а заодно сэкономить на этом копейку для семейного бюджета ожидающей скорого прибавления семьи. Однако на солнцепеке чайной плантации среди густых кустов, увитых колючей ожиной до того, что не видно земли, беременную женщину ужалила змея — никто даже не видел какая. В итоге случились преждевременные роды: Тоня появилась на свет с врожденным пороком сердца, а мать скончалась. Между зятем и тещей образовалась трещина, приведшая в конце концов к бегству отца из семьи. Нелепая случайность — и вот результат: семья развалилась, все ненавидят друг друга, живут, точно скорпионы в банке. Болезнь Тони постоянно отодвигает Жеку на второй план. Баба Шура требует от старшей внучки всё новых и новых жертв, она даже изобретала их, но зачастую они оказывались бессмысленны. Были и мелочи особенно обидные: помада, которую Жеке в школе ретивые учительницы перед всем классом вытирали с губ, а тушь с ресниц удаляли в умывальнике, Тоня же под охраной недуга пудрилась и макияжилась как ей заблагорассудится. Представляешь, как это обидно для девушки! — восклицала Эля. — Ей — нельзя, а младшей сестре — можно! Конечно, она рвется убежать со Стерхом на край света! А тут вдруг художник рисует не ее, а сестрицу, и Адик, которого она примерно ждала из тюрьмы, оказывается, писал Тоньке письма до востребования.