Андрей Бычков: Олимп иллюзий

– Почему ты такая маленькая?

– Я не маленькая, я скоро вырасту.

– У тебя бантики и платьице.

– Меня послали за молоком.

– Зачем обманывать? Ты мыла пол.

– Откуда ты знаешь?

– Я догадался.

– Ага.

– Ты мыла четырехэтажный коттедж, а Док наблюдал.

– И ты такой же, как и твой друг.

– Нет, я тебя не трону пальцем.

– Правда?

– Вот увидишь.

Луна их накрывала. И накрыла, соскальзывая. И Роман отпустил руль, закрыл глаза и, обернувшись… девочку поцеловал. И руль был теперь ни при чем, руль был самодостаточен и сам поворачивал вслед за фарой, которая неслась впереди мотоцикла и вырывала из темноты белое шоссе, налево или направо, поворот, стрелка, знак, и передачи переключались сами по себе, без левой ноги, осторожно притормаживая на поворотах, чтобы не расплескать, пока длилось, да, чтобы не расплескать…

– Мы еще встретимся?

– Конечно.

– Это же не просто так?

– Конечно, нет.

– Ты… ты такой смешной.

Остановился мотоциклетный стрекозиный кузнечик, светящиеся газовые пачки вспорхнули, из-под снятого шлема заиграли белые бантики. И в темноте замелькали белые носочки, как на пуантах, приблизилось время звезды и метро, и она исчезла в стеклянной светящейся, о, Беатриче, кто погружает тебя в извечное царство Гадеса? Роман был не педофил, нет, Роман не был гадом. И вот уже ожерелье светящихся, как он мчится один по ночной Москве, и Москва не кажется ему бессмысленной, несмотря на безупречное сияние витрин, на металлические манекены, толпящиеся в окнах первых и третьих этажей, как будто они, безусловно, вторые, вышли и смотрят, застыв, этажи, на странно, тихо и быстро скользящего Романа, счастливого Романа, как будто кто-то все еще рядом с ним, прижался к его спине, на узком заднем сидении «ямахи».

Вернувшись домой (осторожнее, не поскользнись! осколки зеркала звякнули и зловеще поползли, что надо бы было убрать), Роман почему-то решил выпить кефир, вероятно вспомнив, что друг его исчезнувший, дон Хренаро, тоже любил кефир. А потом лег головой на подушку, и были открыты глаза, в которых сама собой грезилась китаянка – как она шла по канату, натянутому между крышами, в стороны руки, и, балансируя. Розовенькие газовые пачки, белые бантики, и – может быть…

– Мы должны спуститься.

– Мы должны упасть?

– Нет, не упасть, а именно спуститься.

– Осторожно, по лестнице, чтобы не разбудить.

– Какая разница, кто кому снится, дон Мудон.

– Она же маленькая.

– Растут во сне.

– Совсем еще малышка.

– Не надевать ботинки.

– А это кто?

– Люцифер.

– Ух, как светится, как стеклянный.

– Не-не, не манекен.

– Фосфоресцирующий.

– Вот именно.

– Настоящий, с вниз головой.

– Ага, а не как с фабрики.

– Помнишь Рембо? Не король зла, а король, стоящий на своем животе.

– Цзинь!

– Осторожнее, не поскользнись.

Тугим свинцом уже позвякивало серое утро, и тело из-под одеяла не хотело выползать. Роман проснулся или полупроснулся на этажах, и зазвенело опять, как разбитое зеркало. Роман подумал про то, что жена ушла, про то, что мать…

– Алло, это кто?

– Это ваш врач.

– А, это опять ты, Док, привет. Что так рано?

– Уже двенадцать, а ты все еще спишь.

– Ты же знаешь, я стараюсь не просыпаться.

– А у меня для тебя сюрприз, дружок.

– Какой еще, на хер, сюрприз? Мне хватило вчера Дебюсси.

– Ты меня неправильно понял. После нашего вчерашнего разговора я подумал, что дон Хренаро, может быть, и не… ну, ты понимаешь…

– Ах вот ты о чем.

– Ну, я тоже его любил. Нас же было три друга.

– Кто же были те, кто пришли вчера?

– Ну… они тоже друзья, но… сам понимаешь, не близкие.

– Чего ты хочешь?

– Я предлагаю найти.

– Кого?

– Дона Хренаро.

Роман помолчал. Реальность требует иногда молчания и в прерывании коммуникации появляется смысл.

– Лететь в Шанхай?

– Я оплачу. Ты же знаешь, у меня студия. Мы полетим вдвоем и будем искать.

– В Восточно-Китайском море?

– Если потребуется вертолет. Я оплачу вертолет.

– А если потребуется…

– Я оплачу корабль.

– Пьяный корабль, – ухмыльнулся Роман.

И Док тоже ухмыльнулся там, через эфир.

– Ну, так ты согласен?

Проснуться, проснуться, это был, конечно, уже не сон, уже Роман был словно бы сжат какой-то диаграммой, реальное предлагало ему себя, но зачем? Очередной теплоход ВТ с подвигом бутерброда? Но возвращаешься же к себе и только к себе, хотя это и есть – это «к себе» – всего лишь иллюзия. Он посмотрел на стулья с низкими спинками-ушами, на голубые обои стены, на неизбежное, надвигающееся… Как это сказал Ван Гог – я пишу не банальную стену убогой комнатушки, а бесконечность. Создаю простой, бесконечно интенсивный и богатый фон…