Виктор Пелевин - Тайные виды на гору Фудзи [litres]

Именно так и выразился, честное слово. Правда, может, не он сам, а переводчик. Про переводчика я дальше упоминать не буду – он при этих разговорах был рядом всегда.

– Для человека вашей профессии – то есть мирского владыки – такое вполне нормально и не является чем-то экстраординарным. Чтобы это не воспрепятствовало достижению джаны, постарайтесь как бы отпустить свои мысли на волю. Представьте, что ваш ум – это клетка с беспокойными птицами. А потом широко распахните дверцу. Не держитесь за конструкции, которые приходят вам в голову. Какими бы они ни были, для нашего опыта они не нужны.

– А как быть, – спросил я, – если это не я за них держусь, а они за меня?

– Попытайтесь тогда увидеть, за что именно они держатся, когда держатся за вас. Это со временем может привести к инсайту в отсутствие реального «я».

Так, подумал я, лучше не перечить.

– Я постараюсь ни за что не держаться.

– Хорошо, – сказал саядо. – Тогда начнем. Дышите естественно и старайтесь не углубляться в раздумья, это самое главное. Остальное должно произойти само.

Шлем был довольно удобным. В нем была даже микровентиляция. Гагарин, подумал я. Поехали. Сперва эта мысль меня развеселила, а потом я вспомнил, что держаться за мысли не надо – и отругал себя за невнимательность.

Саядо опять, похоже, что-то уловил.

– Не беспокойтесь ни о чем, – сказал он. – Как бы это ни казалось сложно, простите себе все. В том числе и отвлечения. Во всяком случае, на время опыта. Итак…

Я закрыл глаза и прислушался к своим чувствам.

Ничего особенного я на самом деле не чувствовал. Чуть болел нос – наверно, от кокаина, хотя прошло уже трое суток. Все-таки возраст. Интересно, это приятнее кокаина или нет? А может, на меня вообще не подействует? Черт, опять мысли. Вот ты дурень невнимательный. Стоп, стоп, Федя… Тебе же велели все себе простить, ты не понял, что ли? Бля, ну ты реально мудак, если даже простить себя на время не можешь…

– Не волнуйтесь, – сказал саядо. – Все будет хорошо. У нас нет времени работать с вашим национальным культурным программированием, так что попробуем пойти напролом…

И тут началось.

Со мной вдруг случилось что-то странное. Мое внимание сосредоточилось на области вокруг ноздрей – и дышать сразу стало очень приятно.

Не то, чтобы это было слишком уж интенсивное «приятно». Наоборот, сперва оно было скорее слабым, еле-еле заметным. Но в нем присутствовало что-то такое… Многообещающее, что ли. В общем, отвлекаться от него не хотелось совсем.

Как будто с каждым вдохом я ощущал еле заметный аромат не то благовоний, не то цветов – и вспоминал что-то удивительное, древнее… Хотя запаха никакого не было. И конкретных воспоминаний тоже. Впрочем, что я ни скажи, все будет мимо.

Было трудно понять, где именно мне приятно. Точно не в носу, а то бы я чихнул. В груди? Да вроде нет. В теле? Вот тоже не факт, хотя удовольствие было вполне физическим. Скорее, приятно было там, куда было направлено внимание. А внимание было направлено туда, где было приятно, хотя следило и за дыханием тоже. И точнее не скажешь.

Я сказал, что это чувство было «многообещающим». Постараюсь объяснить. Эта приятность была не столько сладка сама по себе, сколько содержала обещание чего-то невыразимо блаженного – такого, что от одного его предвкушения волны сладкой дрожи начинали ходить по телу. И с каждым вдохом чувство это становилось все сильнее и сильнее.

Это было немножко похоже на кайф от очень чистого MDMA, но там подобное – венец и цель всего трипа, пик, который длится на самом деле совсем недолго (хотя зубами скрежетать по этому поводу можно несколько часов). А здесь эта рябь сладкой энергии, проходившая по душе и телу, была всего-то-навсего…

Вот как Елена Ваенга пела когда-то про тишину – «взятая за основу». Именно так – основа. Дно переживания, а не его потолок. Мы только начинали восхождение.

Чем приятнее становилось это чувство – или, вернее, этот поток множества невыразимо сладких проблесков и намеков – тем меньше интереса оставалось у меня ко все еще терзавшим меня мыслям.

И я заметил, что безо всякого усилия слежу уже не за многочисленными соображениями о том, какой я мудак и неумеха (мысли эти были, как я понял, подобием сохранившихся с детства магнитофонных записей, своего рода реликтовым излучением моей личной вселенной, до сих пор летящим сквозь пространство моего ума), а за набирающим силу и мощь потоком блаженства.

Я одновременно видел и мельчайшие нюансы своего дыхания, и все невидимые прежде мысли и мыслишки – вернее, их зародыши: теперь они просто не успевали вырасти из своего корня и распуститься, потому что сразу оказывались на виду и, словно бы догадавшись, что ловить в заполненной блаженством голове нечего, сваливали морочить других граждан.