Владимир Саламаха - 3. Если упадёт один...

Казалось бы, власть — это также люди. Только почему-то, сколько Теклюшка ни сталкивалась с теми людьми, не видела в них ничего хорошего для себя. Раскулачили, со своей земли изгнали, когда не хотела идти, в спину толкали, матерились, оскорбляли, и сколько ни плакала — никакого состра­дания.

Казалось, те люди не имели сердца. Казалось, их родили не матери, а звери. Казалось, они никогда не были детьми. И еще: они никогда никого не любили. Они ненавидели весь мир, в каждом человеке видели врага.

Она рассказывала Иосифу, как в районе на площади, перед каким-то строени­ем, где и была власть, собралось немало таких раскулаченных, как они с Авдеем. Были семьи с детьми. Дети плакали, но и на них, как и на взрослых, стариков и старух, те, кто тогда был властью, смотрели как на своих заклятых врагов.

И поняла тогда Теклюшка, что ты в этом мире ничто перед такими людь­ми. И если бы тебя не было, то они были бы никем. Им надо, чтобы были бесправные и обездоленные.

Бесправной и обездоленной была она и в ссылке, куда их везли долго­долго. Везли, как животных, в каких-то зарешеченных вагонах, где ни сесть, ни прилечь — столько людей. И относились к ним, как к животным, — об этом тяжело было вспоминать, но она не могла забыть весь ужас пережитого. Видела и по дороге, и в ссылке много человеческого горя и страданий. И виде­ла, как в этом горе люди помогали друг другу: делились последней краюхой хлеба, глотком воды. Также видела и тех, кто был готов отобрать у голодного последнее. И отбирали.

Такие без очереди, распихивая слабых, лезли с миской к котлу, когда на какой-нибудь остановке приносили похлебку. И ели такие не по-человече­ски, по-волчьи, глотая еду, а потом вылизывали миски. Они крутились возле сопровождающих, по-собачьи заглядывали им в глаза...

Их не любили, но и не трогали: себе хуже...

О владельце хутора Антоне, именем которого называл себя Иосиф, когда плавал в город к своему товарищу Архипу, она думала как о хорошем челове­ке. Хозяин. Смог же в глуши среди болот расчистить площадь, возвести дом, поставить кошару, сарай, другие строения.

Говорила об этом Иосифу, и он соглашался: «Известно, лентяй такое хозяйство не содержал бы. И Ефим сказывал, что Антон был хозяином насто­ящим и хорошим человеком. Ефим, когда был молодой и бродил по земле, на какое-то время к нему пристал, у него работал, а Боровец брехать не будет».

Если такой человек и вернется, разве не посочувствует им?..

Вера в доброту хозяина хутора обнадеживала: как-нибудь и при нем дожи­вут они тут свою старость. Вот только бы умереть вместе, такое с мужем и женой случается. Но это от них не зависит.

Понимал Иосиф, что Теклюшка здесь одна без него не выживет. Понимал, что никуда она отсюда не пойдет, ни в город, где настрадалась, ни в свою деревню, где у нее уже давно никого нет. И в Гуду к чужим людям не пойдет.

— Как Бог даст, так и будет, — говорила она, когда рассуждали об этом. — Живем и живем. И нечего Бога гневить: мы вместе. Ты хоть теперь, но мой хозяин. Как же я этого хотела!

Со временем, постепенно привыкнув к хутору, к чужому дому, Текля стала чувствовать себя здесь хозяйкой. Не спеша, словно боясь нанести урон чужому жилью, вымыла потемневший от времени, местами с остатками песка, пол. Ужасалась: откуда столько его? Иосиф пояснил, что это высохший болотный ил, принесенный когда-то ворвавшимися сюда людьми. Они-то и истоптали пол грязными сапогами, прежде чем изгнать отсюда Антона и его семью. А кто еще? Семья в лаптях ходила, вон они, до сих пор в кладовой — старые и новые, целая гора, большие и маленькие.

Затем Теклюшка вымыла окна, в углах, из-под печи вымела паутину, тща­тельно провела метлой по серому потолку, словом, привела дом в порядок. Иосиф помогал ей, носил из родничка воду, передвигал стол и лавки. Глядя, как она управляется, представлял, что они в своем доме. Представлял, пре­красно понимая, что в чужом они, что своего угла им уже никогда не иметь, и холодное щемящее чувство обиды охватывало его. Стараясь не показывать этого, молча улыбался: пусть она хоть на миг почувствует себя хозяюшкой.

А Текля если и чувствовала себя хозяйкой, то только тогда, когда руки были чем-то заняты да когда он был рядом. Убирая в доме, сетовала, что в нем нет иконы: в левом углу, на полке, где обычно их ставили в ее деревне, лежало смятое, потемневшее, почти истлевшее полотенце. Хозяин ли забрал иконы, или пришлые люди — как знать.

В доме убрала, но по-прежнему они жили в сенях — пусть дом ждет хозя­ина, семью. А вот печь Теклюшка протапливала, как и раньше протапливал Иосиф, — без теплой печи жилье умирает. И в печи варила еду. Было из чего, Иосиф по-прежнему время от времени выбирался в город, покупал только самое необходимое: крупу, соль, хлеб. А мясо и рыбу, как и прежде, добывал сам, устанавливал в лесу петли на зайцев, тетеревов, рябчиков. На реке в заво­дях ставил верши.