Владимир Саламаха - 3. Если упадёт один...

— Знаю такое, Осипка, знаю. Но на Марию не злись. Она же насильно тебя к себе не тянула. Слыхала я, парень у нее до тебя был. Говорили, любились. Сами расстались или кто их разлучил, не знаю. Может быть, если бы она с тем парнем жила, так и горя не знала бы. А так — ты с ней, она с тобой — чужие. Не каждый такое выдержит. Может быть, и ей так же было больно, как и тебе, и мне. Поэтому и ладу между вами не было. Если мужчине своя женщина нужна, так и женщине нужен свой мужчина. Так что не злись на нее, не бери грех на душу. Тем более, там она... (Текля еле заметно подняла голову вверх.) Чужая она тебе была, потому и ты был чужой в своем доме. Только ты ведь мужчина, мог, если Мария не люба была, один спать ложиться. А я — баба, жена. Венчана с Авдеем. Постель у нас с ним всегда одна была. Нечего ска­зать — насилие каждый раз... А я все тебя помнила. Ты всегда рядом со мной был. Хотя вот как у нас с тобой вышло — телом я никогда твоей не была, и ты телом не был моим, но всегда моя душа чувствовала возле себя твою душу. По дому хожу — рядом ты. К кровати иду — тоже рядом. Авдей, когда молодая была, сгребет меня в охапку, на кровать бросит, своего добивается, а я давлюсь слезами — всхлипнуть не даст: «Что, о нем думаешь?» А что я ему скажу?.. Молчу. Бывало, и руку на лицо опустит. А она у него тяжелая.

— Не надо, не надо, родная.

— Не буду. Но ведь рассказываю тебе, и мне легче. Я вот что думаю: не надо было тебе из своей деревни уходить. Поссорился с односельчанами, а потом помирились бы. Случается. Никто тебя из дома не гнал... Чужой, гово­ришь. Ну чужой дом был, когда там Мария хозяйничала. А после что? Прости меня Господи, Мария же умерла, тебе больше глаза не мозолила. И его... сына, говоришь, уже не было. А сгорел дом почему? Подожгли?

— Нет. Пожалуй, загорелся от свечи. Уходил, зажженную на столе оста­вил. Крепко трещала она. Помнил, сказывали люди, коль свеча трещит — нечисто в доме. Думал, хоть эта, последняя свеча наконец-то очистит его, уж сколько сгорело их, пока в доме маялся! Думал, приплывут ко мне люди, а в доме чисто. Сейчас знаю, тогда я словно в бреду был. Метался, не зная, как быть. Может, что и недоглядел. Может, вода стол подняла, опрокинулась свеча, загорелась скатерть, огонь перебросился на занавеску, на мох между бревнами — стол у стены стоял. А может, когда я уплыл, поджег кто: меня все в округе сторонились.

Что тебе еще о моем доме сказать... Да, давно уже не было в нем Марии. И Стаса давно не было, а мне все казалось, что они рядом со мной. Чув­ствовал я их, нехорошо чувствовал. Мешали они мне или я им, не знаю. Но состояние было такое — хоть живым в гроб ложись, а все равно от них не спрятаться.

Говорил уже тебе, Теклюшка, и о Марии, и о Стасе. Говорил, но не жало­вался, потому как сам во всем виноват. И больше скажу: что-то неподвластное мне гнало меня тогда из дома. К односельчанам толкало. Плыл к ним и пони­мал, что назад не вернусь. Даже мешок ржи и всю еду, которая у меня была, в лодку взял. Тяжело было плыть. Печи сгоревших хат при лунном свете видел. Жутко было, еще недавно здесь люди жили, мои односельчане, каждого знал, и меня они знали. Голоса слышал, лица видел.

К пригорку причалить тоже тяжело было. Людей звал, Ефима, Николая и Михея, Катю и Надю, ответа не было. В сарае они от воды прятались, может, не слышали. Хотя Ефим-то услышал, он и прогнал меня. Тогда я лодку им оставил, в воду вошел и поплыл прочь, и мне легко стало. Вот как, Теклюшка. Поплыл и будто валун с плеч столкнул: вода холодом обжигает, а мне хоть бы что. К бору доплыл. Переночевал, обсушился, а потом уже — сюда, на хутор. Хотя знал о нем от Ефима, но тоже словно кто вел меня. Сейчас думаю, если бы всего этого не случилось, вряд ли бы мы с тобой встретились.

Говорил Иосиф глухо, не спеша. Каждое слово будто отчеканивалось. Текля молча слушала, а когда он умолк, сказала:

— Тогда я сама тебя нашла бы, конечно, если бы смогла убежать от тех, кто держал меня в городе. Когда шла из ссылки, все думала: вот увижу тебя, семейного или одинокого, если признаешь меня, расскажу, что со мной Авдей сделал, прежде чем в снопы затащить, а потом и умереть с легким сердцем не страшно. Уж больно обидно мне было, что правду ты не хотел знать. У нас с тобой все так складывалось, что рано или поздно мы должны были сойтись. И вот сошлись. Наверное, так нам с тобой на роду написано.

— Может быть, и написано. Только за что нам такие горестные судьбы даны? С какого времени? С младенчества? С детства или с молодости?.. Да еще на всю жизнь. И ты не больно нажилась за бедными родителями, и я сиро­той настрадался. Пока отец не привез мачеху, в слезах утопал. Святая была женщина, высушила мои детские слезы. Но все-таки — за что страдания?