Святослав Рыбас - Варианты Морозова

Тем временем рассказ Кердоды продолжался.

— Ну сбивают болты. Руки чешутся. Сердце трепещет. Глаза кровью налились… Долго бились, пока не заморились.

«Отдохнем? — предлагает дорогой гость. — Ответь, Коляша, друг мой бесценный, на мой вопрос. Куда ты эти большие богатства употребишь?»

«Мотоцикл куплю! — тотчас рубит Николай Михалыч. — Костюм из габардина, шляпу. Потом макинтош…»

А больше ничего придумать не может. Думал-думал, — нет, ничего не придумал.

«Машину, — подсказывает гость. — Домишко».

«Нет, сперва мотоцикл и габардиновый костюм! И тебе подарю что-нибудь».

«А что, Коля?»

«Да что хочешь!»

«А хочу я, Коля, твою душу».

Шахтеры однообразно-лукаво улыбались, ожидая конца этой фантастической истории, которая, как ни удивительно, казалась в эту минуту совсем не фантастической.

«А что он сочиняет про меня? — мелькнуло у Морозова. — Или я слишком далек от него и ему нет дела до меня?»

Вернулся Хрыков. Он, видно, томился любопытством и с сознанием мысли, что он пострадал за общее дело, гордо сказал:

— Ну-ну! Как там?

— Не мешай, — ответили ему.

— А начиналось самое диковинное, — проговорил Кердода и, как опытный рассказчик, вдруг замолчал.

Его треугольное лисье лицо вдохновенно смотрело куда-то вверх. Он молчал, зная меру этому приему.

— Услышал Лебедь про душу, засмеялся и говорит: «Нету у меня никакой души».

«А что же у тебя есть?» — забеспокоился этот, неизвестно кто.

«У меня есть мечты и желания!»

Ну ладно, сорвали они последний болт, и осталось поднять крышку. Наш Лебедь уже видит червонцы в столбиках, разные деньги, франки, стакан жемчугу…

— Доллары, — вставил Хрыков.

— Драхмы! — отрезал Кердода. — Откуда взяться долларам? А греческая драхма вполне могла быть… Так слушайте. Лебеденко рванул железку. Внизу что-то как грохнет! А потом как завопят! Он сунул руку. Сунул еще глубже, обшарил — нету дна. Он залез головой в дыру. И видит — внизу ресторан, а на полу — люстра. А сокровища не видать. Он-то люстру сорвал.

Кердода оглядел своих слушателей и пожал плечами.

— Остальное мне неизвестно, — строго сказал он.

Никто не смеялся. Морозов тоже не понял Кердодовой аллегории, но он подождал, может быть, у кого-то и сыщется объяснение.

Пока он ждал, появился Лебеденко и доложил, что мотор лежит в вагонетке у проходчиков: напутали чертовы движенцы.

— Шарю там, шарю, — бригадир показал рукой, как он искал. — Вот дьявол!

— А там пустота, — тихо заметил Кердода.

И вдруг раздался хохот. Они смеялись, объединенные общим чувством кратковременной потехи перед трудным делом. Смеялись черные лица, сияли глаза и зубы. Засмеялся Лебеденко, не понимая, почему смеется.

— Габардиновый кос… кос… — заикался Хрыков и выпалил: — Габардиновый мотоцикл!

Через несколько минут началось передвижение всего забойного оборудования. Перемонтировали лемех, комбайн подняли на канате в западную нишу, переставили крепь и передвинули конвейер по всему фронту. Десятки тонн железа переместились. Веселость, с которой была начата работа, в конце концов была выдавлена жестокой усталостью. Рычала и опускалась серая утроба земли, заполняя освобожденное пустое пространство.

Морозов знал, что бригада справилась бы и без него, но без него, наверное, дело было бы сделано медленнее.

Он вернулся домой поздно. Вере звонить не стал. «Завтра», — подумал он. Сегодня с него было достаточно того, что она была где-то совсем близко.

На следующий день начальник шахты Сергей Максимович Зимин, просмотрев сводки и выслушав службы, распорядился: премировать первое звено бригады Лебеденко, объявить выговор горному мастеру второго участка Митене и строго предупредить помощника начальника того же участка Морозова. Зимин поблагодарил Тимохина за успешную в целом работу вверенного подразделения. А начальнику внутришахтного транспорта Богдановскому и диспетчеру Кияшко досталось по предупреждению.

Эти распоряжения были аккуратно записаны в толстую конторскую книгу начальником отдела кадров, отставным подполковником Пелеховым.

Шла обычная утренняя пятиминутка. Суточный план был выполнен, несмотря на тяжелую аварию у Грекова. До конца месяца оставалось пять дней, включая воскресенье, но за это время, даже объявив воскресенье рабочим днем, уже невозможно было достичь месячной нормы.

Зимин был в накаленно-спокойном состоянии и с трудом подавлял гнев. Его любимец Греков сидел рядом в начале приставного стола, поигрывал серебристым брелоком с автомобильными ключами. Зимин досадовал на него. Он знал, что лучший начальник участка, храбрый и нахальный Греков, не виноват в «орле», однако, видя откровенную безмятежность, чувствовал, что любимец, кажется, его поддразнивает. «Валяй наказывай, кричи на нас, — словно говорило мужественное лицо Грекова. — Лично меня это не касается, а за мужиков обидно. Ничего ты не добьешься, лишь восстановишь против себя еще сильнее».