Сергей Лойко - Рейс

Евгений Тимофеевич Симонов не любил вспоминать то время. Не любил и свои татуировки, как старую, потертую, приросшую к коже майку с выцветшими узорами. Он сам себе теперь, по его собственному шутливому признанию, напоминал помятый, потерявший блеск гжельский самовар на кривых жилистых ногах. Ноги пока слушались своего расписного туловища, но ступни постоянно мерзли, навевая малоприятные воспоминания…

Дело свое Надежда знала. Пальцы начинали отходить. Пока она растирала и массировала его ступни и икры, Симонов, закрыв глаза, лежал на спине на огромном диване-аэродроме, установленном недалеко от хот-таба. Евгений Тимофеевич любил этот устоявшийся годами банный ритуал, когда после омовения в дремучем кипятке и принятия пятидесяти грамм португальского резервного портвейна он — не римский патриций, а уважаемый московский «вор в законе» Женя Книжник — мог, как космонавт, сделав два шага по поверхности Луны, сразу приземлиться всем телом на свой аэродром и забыться в руках этой простой, милой и сильной деревенской женщины с простым и надежным именем — Надежда. Которую он взял в дом из деревни совсем юной и которая теперь, после смерти его жены Маши от скоротечного рака, стала, по существу, главной в доме, хотя пока еще без официального статуса.

Погоняло Книжник прикипело к теперь уже восьмидесятичетырехлетнему Евгению Тимофеевичу на второй зоне, где он оказался за недоказанное, по его мнению и «по ходу», преднамеренное убийство. И где он, сильный и умный не по годам зэк, сразу подмял под себя всех мужиков, сук, бакланов и прочих блатных после смерти легендарного Алика Одессита, который умудрился сыграть в ящик прямо на зоне за месяц до того, как должен был откинуться. В результате стремительного «военного переворота» с небольшими, допустимыми в то время и в тех местах человеческими жертвами Женька Штырь, как назывался тогда Симонов, стал исполняющим обязанности смотрящего, да так и остался им до конца срока, который матерому убийце скостили за хорошее поведение и идеальный порядок на зоне.

В своем теплом углу барака, за махровой занавеской, новоиспеченный пахан принимал гостей — зэков и вохровцев, включая «кума» и папу (начальника лагеря), — с книгой в руке. Евгений Тимофеевич — как скоро стали называть его люди с кокардами на фуражках и звездочками на погонах — не кидал понтов. Он просто патологически любил читать. Правильным зэкам зона предоставляет много свободного времени, и за свою семилетнюю отсидку Симонов успел проштудировать всю лагерную библиотеку — от Флобера и Майн Рида до Маркса и Энгельса. Где-то в середине этого долгого срока Женька Штырь выпал в осадок и растворился без следа, а на его месте возник и утвердился Женя Книжник. Когда не осведомленные в подробностях биографии пахана социально близкие осторожно интересовались, не родственник ли он часом автору «Жди меня, и я вернусь…», Евгений Тимофеевич отвечал застенчиво и односложно, будто что-то скрывал: «Нет», — но хорошо его знавшие видели, что сам вопрос ему приятен.

На воле, где Книжник по сей день слыл предельно жестким, не останавливающимся ни перед какой кровью, но справедливым паханом, он также не изменял своей страсти. Среди блатных ходила шутка, что Книжник был официально записан в Ленинскую библиотеку и имел номерной читательский билет с допуском в спецхран. «Почти как Ленин».

Женя Книжник был коротко знаком с режиссером Любимовым и любил сиживать в шестом ряду партера «Таганки» (если, конечно, не был в это время отвлечен отсидкой в местах, далеких от театральной Москвы) на премьерах рядом с самой Фурцевой и другими партийными бонзами высшего разлива. Он всегда был строен, импозантен, свежевыбрит, седоват, прекрасно — по моде лондонской — одет. Советские аппаратчики высокого полета раскланивались с ним в холле не только Театра на Таганке, но и, бывало, ресторана «Арагви», жали руку, спрашивали о здоровье. Не все из них, конечно, знали, кем на самом деле являлся этот породистый джентльмен безупречной стати, похожий на французского посла. Генералы с Петровки и с Огарева уважительно звонили ему сами, предупреждая об обысках, открытии дел и арестах — как его подчиненных в криминальном мире столицы СССР, так и его самого, если распоряжение поступало с самого верха и от него невозможно было отбояриться. Знали, что он никуда не сбежит. «Сотрудничать» не станет, но вести себя будет «правильно» при любых обстоятельствах.