Светлана Ермолаева: Страна терпимости (СССР, 1951–1980 годы)

Серп и молот теперь – кнут над толпой? Удивительное сочетание реальности и тумана, из которого эта реальность жалит.

Что там первично: ложь правды или правда лжи?

А это уже зависит не только от реальности, проступающей сквозь туман. Ибо туман – тоже реальность. Поэтическая.

Пока душа билась за независимость (от толпы и от правителей), главным словом была – свобода.

Теперь, когда свобода завоевана, какое слово становится главным?

Не угадаете. Скука!

«У нас опять гуляют, а я убежала и пишу. Ах, какая скука!»

И опять: «Скука давит камнем!»

И опять: «Скучища-то, господи…»

Пока свобода – недостижимая цель, она наполняется идеальным весом, становится смыслом существования.

Но вот свобода достигнута, и встает вопрос: что с ней делать?

Пока ты сопротивляешься диктатуре, это твой ад, отуманенный общепринятым раем. Когда наконец, входишь в общественный порядок, он даже под адскими знаменами хочет показаться раем…

Главное – понять, на что согласится народ.

Присутствует ли народ в сознании лирической героини Светланы Ермолаевой?

Да вот же:

«Уборщицы, сантехники, буфетчицы, милиционеры…»

Есть ли тут работники, которые мышцами и навыками обеспечивают то, что тут раздают? А без милиционеров такая раздача состоится? Это народ или обслуживающий персонал, который существует помимо народа?

Вот тут-то без поэзии опять не обойтись.

Люди – разные. А если и они ищут суть? И не отнесёшь их ни к слугам режима, ни к борцам против режима… Эти одиночки-страдальцы – чего достойны? Сострадания? Порицания? Куда их деть в итоговой картине эпохи? Какое место им уготовано в финальном раскладе ролей?

Страна – умерла?! Да скорее героиня умрёт, сорвавшись со своего этажа в новой квартире! И несчастный случай будет подозрительно похож на самоубийство.

И уж что несомненно, неопровержимо и неотвратимо: в грядущем бед будет не меньше, чем было в прошлом.

Отсюда – ощущение боли, грозящего испытания, фатального страдания, подстерегающего страну даже в её «райские» (мирные, невоенные) времена.

И лейтмотивом – страх, присущий всем живущим «в этом мире чёрно-белом».

И готовность к беде, которую придется вытерпеть.

И конца этому нет? Есть! Неизбежен конец этой реальности, после чего наступит новая реальность. И так же будет начинена болью.

Что ж прибавить к этой тяжбе рая и ада в исповеди Светланы Ермолаевой?

Она же и подсказывает:

«Счастье – в объятьях беды»…

И ещё – с почти немыслимой иронией:

«Для счастья не хватает несчастья…»

Жгучее предчувствие боли, дающей силы в мире, который окован ознобом, – делает исповедь Светланы Ермолаевой уникальной в поколении её ровесников «послевоенных лет рождения».

Алма-Ата, столица Казахской ССР

Ксения переступила порог здания на площади у Детского мира и обмерла: вот это да! Куда я попала, где мои вещи? Во-первых, при входе милиционер, ему был предъявлен пропуск. А дальше!.. Дальше, как в музее: люстры, мрамор, кремлевские дорожки… Это она потом узнала, насчет дорожек. А на ней: пальтишко серенькое, из моды вышедшее, сапожки из кожзама ширпотребовские, платочек уголком. Этакое представительное из народа да в хоромы правительственные. И хватило же наглости!.. Но до этого – шага в райскую жизнь, в Дом на площади, оказавшийся Домом терпимости – было многое и многое, была другая, обыкновенная жизнь, детская, юношеская и уже супружеская.

Деревня Исеть Иркутской области, откуда была родом мать героини, располагалась не так далеко от священного озера Байкал. Полдеревни было Скорняковых, отец Павлины Петр был чистокровный бурят, а мать Надежда Таборова из соседней деревни русская. Она была сирота, и прозвище у нее было почему-то Надька из табора. Отца вскоре репрессировали, он отказался вступать в колхоз, шибко умный был. Повезли его «из Сибири в Сибирь» (Владимир Высоцкий). Были в их роду и священники, и шаманы, но после репрессий остались от многочисленного рода рожки да ножки.